Лабиринт

Соня почувствовала, как где-то в самых глубинах души начинает воспламеняться и обжигать ее ненависть. Эта мерзавка Семушкина просто запрограммирована на подлость, и, даже когда старается говорить елейно, растягивая напевно слова, как нянька, утешающая малое и неразумное дитя, ее голос не освобождается от злобности, а глаза от бесовского поблескивания.

— Наше общество не любит неординарных, Бобик, — зловеще улыбаясь, продолжала пугать Катырева Семушкина, — оно всех подравнивает, как травку на газоне. Смирись, Бобик, а то не сносить тебе головушки… — Это было предупреждение, но почему? Соня не понимала. А Семга, вдруг изменив тон, властно и грубо позвала самую преданную свою подпевалу: — Настена! Помнишь, Наполеон предупреждал как-то маршала, который на голову был выше его: если очень уж возомнит о себе, то живо лишится своего преимущества. Так, что ли?

Можно было подумать, что недалекая Настена в прошлые годы зналась с Наполеоном, как с Пупониным, и даже слыла его близкой приятельницей и ей всего-то и надо вспомнить, о чем таком важном предупреждал великий полководец своего зарвавшегося военачальника. Настёна многозначительно молчала, она слишком хорошо знала, что Викины вопросы не нуждаются в ее разъяснениях, они не для этого.

— Ну а теперь, красавица, погадай мне, — подделываясь под чужую цыганскую интонацию, потребовала Семушкина и протянула Лине руку ладонью кверху.

Странная болезненная гримаса, не успев появиться, исчезла с живого Лининого лица, и оно превратилось в неподвижную маску. Соню, словно молния ударила в голову, осенило: Лине приспичило что-то сообщить Семушкиной, но впрямую она не решается, вот и устроила спектакль, но, как всегда, за счет других. Ей наплевать на переживания Бориса, ей почему-то понадобилось убедить Семгу, что Борис для нее старинный приятель, не больше, а для любви он не создан. И самой Семге Лина жаждет услужить, расположить ее к себе, сказав приятное. Гадко! Гадко! И зачем это Лине?..

У Сонечки снова закружилась голова, и возникло знакомое жуткое ощущение, будто внутри натягивается струна. Какая же она простодушная дурочка, неумеха по сравнению с умной и ловкой Линой, которая всякую мелочь учитывает, все предвидит и все умеет. Лина не в пример ей, Соне, как свою ладонь изучила Викин характер и даже ею способна управлять, да так складно, исподтишка, что хитрая Семга и не догадывается об этом. Липа, конечно же, была уверена, что Семга первой после Боба ринется за тайнами линий своей руки, она никакой для себя возможности не упустит, у нее все должно быть прежде и лучше, чем у других.

— Ну, что же, сударыня, — уверенно произнесла Лина, как доктор, знакомящий пациента с окончательным диагнозом, — у вас красивая, узкая, женственная рука человека гордого, порою гневного, но чувствительного. В отличие от предшествующего господина вас ждут бурные страсти, могучие желания, и вы всегда будете находить пути к их удовлетворению…

— Ура! — заголосил Пупок. — Пролетарии всех стран, удовлетворяйтесь!

На губах Семушкиной задрожала нервная самодовольная усмешечка, она терпеливо ждала дальнейшую информацию, но тут зазвенел звонок.

Соня уже не сомневалась, что и это входило в Линины планы. Не случайно она тянула время — боялась, наверное, нечаянно сболтнуть лишнее или надумала подцепить Семгу на крючок, чтобы побегала за ней, поклянчила погадать.

Никто из ребят не услышал, как в класс вошла Олимпиада Эдуардовна, сегодня первым был ее урок истории.

Олимпиада постояла некоторое время молча, послушала то, что Лина говорит Семушкиной и, поняв, что нет смысла рассчитывать на почтительное приветствие, рявкнула так, что сложная ребячья пирамида мгновенно рассыпалась:

— Все по местам! Опять тусуетесь?

Завуч Сидоренко частенько бравировала перед учениками знанием ребячьего жаргона, полагая, что так скорее завоюет их доверие, но ребята откровенно посмеивались над ее глупыми претензиями.

— Опять бурные страсти! Опять неудовлетворенные желания! Даже лучшие ученики сходят с колес! Чижевская верхом сидит на столе и корешуется с Пупониным! А Катырев?! Вы только на него посмотрите, взмок, словно вывалился из парилки в предбанник! Звонок не для них! Совести ни на грош! Все дневники на стол! Всем запишу замечание, пусть родители порадуются перед Новым годом!

— А что мы сделали-то? — заныл Пупонин. — Культурно занимаемся херо… Как это? Херо… мантией. Так, Чижик?

— Не херо, а хиромантией, — машинально по учительской привычке поправила Олимпиада Эдуардовна и прикусила язык, сообразив, что попалась на непристойной двусмысленности.

Табунное ржание оскорбило Олимпиаду Эдуардовну, и она, нешуточно обозлившись, бросилась спасать положение еще одним залпом крика:

— Пупонин! К доске! Раз ты такой умный, интересуешься будущим, расскажешь нам основные положения «Манифеста Коммунистической партии».

— Я такими пустяками не интересуюсь, — возмутился Пупонин, сделав упор на местоимении «я».

— Ну да, — согласилась Олимпиада Эдуардовна, в свою очередь издевательски ухмыляясь, — научный коммунизм для тебя пустячки, конспект ты не сдал, ты узнаешь будущее по гаданию на руке…

— А что, — уже валял дурака Пупок, — разве у призраков есть будущее? Ну, побродил призрак по Европе, так я тоже черт-те где брожу, иногда и сам не припомню…

Класс просто стонал от хохота, извергая бурлящие, свистящие, клокочущие звуки, а кое-кто, схватившись за живот, повалился на парту.

— Можно выйти? — робко спросил Гвоздик, Слава Гвоздев, поднявшись из-за парты и переминаясь с ноги на ногу.

— Отставить разговоры! — приказала Олимпиада Эдуардовна.

Гвоздев пожал плечами и без разрешения устремился к двери.

— Вернись! — вдогонку скомандовала завуч.

— Но он же ноги ошпарит, — изображая смущение, фыркнула Вика.

— Семушкина, от тебя я такого не ожидала, ты, кажется, староста, — напомнила Семушкиной завуч. — Ты не заботилась, чтобы в вашем безобразном классе все сдали конспект по «Манифесту»?

— Ну, разумеется, — старательно изображая покорность, подтвердила Семга. — В нашем классе конспект сдали все.

— Не все! — шаря по журналу, определила Олимпиада Эдуардовна. — Пупонин и Гвоздев не сподобились. Потому Гвоздев и сбежал. Вернуть его!

Но Гвоздев уже и сам возвращался в класс, и его спокойное лицо выражало явное удовлетворение.

— Почему до сих пор не сдал конспект? — прогрохотала Олимпиада.

— Я болел, — тихо пояснил Гвоздев.

— Много стал врать! — Завуч уже не могла остановиться.

— Да не вру я, — невозмутимо возразил Гвоздев. — Я принес справку от врача. Вам отдать?

— А конспект принес? Конспект можешь сдать? — Сидоренко приободрилась, не сомневаясь в отрицательном ответе.

— Он у вас на столе с начала урока. — Ничто и никогда не могло вывести Гвоздева из равновесия.

Олимпиада Эдуардовна перевела взгляд на учительский стол, и действительно обнаружила там тетрадку Гвоздева. Она открыла ее и с явным любопытством углубилась в чтение.

Класс замер в ожидании. Только Пупонин, продолжая ерзать, вдруг приподнялся над партой, сделал несколько взмахов руками, будто крыльями, и тихонько прокукарекал. Но его выступление не оценили. Со всех сторон на него зашикали, предвидя более яркое представление, и предвидение это оправдалось.

— Гвоздев! Выйди к доске и прочитай всем, что ты написал, — распорядилась завуч вдруг увядшим голосом.

Гвоздев смиренно направился навстречу своей судьбе.

— Читай, — велела Олимпиада Эдуардовна, и в ее глазах застыла скорбь.

Гвоздев неспешно принял из рук Сидоренко свою тетрадь и монотонно прочитал написанное:

— «Пролетарии всех стран не соединились. Капитализм не загнил социально, напротив, социализм загнил капитально. В этом его преимущество.

Горбачев думает, что виноват во всем Брежнев, Брежнев ссылался на ошибки Хрущева, Хрущев разоблачил вождя народов Сталина, а Сталин уверял всех, что он продолжатель идей Ленина и теории Маркса — Энгельса. А Маркс, поднимись он из гроба, сказал бы им всем: «Ребята, да вы что? Я же пошутил, а вы, дурачки, поверили? Ну, раз заварили кашу, расхлебывайте. Жаль мне вас».