Лабиринт

— Почти, — улыбнулся отец, не желая замечать наглого поведения вновь обретенного сына. — «Я сжигал все, чему поклонялся, поклонялся всему, что сжигал».

Отец не поддавался на его провокации, не опровергал его и не выходил из себя. Не получив ожидаемого ответного удара, Кирилл предпринял новую атаку.

— Вы, умники образованные, швыряли свои жизни — офигеть можно, как вы благородно придумали, — на алтарь всеобщей справедливости, равенства и братства. Где она, ваша справедливость-то? Равенство и братство? Не было их и никогда не будет! А вы уже новые постановления строчите, намыливаетесь загаживать наши мозги новой лажей. Нет, я не дурак, чтобы доверяться вам. Я не позволю учить меня, что я должен думать, я и сам могу думать, что захочу…

— По-своему, ты прав, — неторопливо, не повышая голоса, произнес отец, заметив, наверное, что первый запал у сына кончился. — Только не стоит забывать, что ваше поколение получило некоторую ясность за счет горького опыта своих предшественников. И те, кого вы с такой легкостью втаптываете в грязь, своими жизнями оплатили для вас возможность свободно мыслить и жить по своему разумению. Я не собираюсь завладевать твоим будущим. Но мама сказала, что ты и работать не рвешься…

Кирилл просто осатанел от этого заявления, скрипнул зубами, грохнул кулаком по столу, так что зазвенели тарелки и рюмки:

— Мать моя, в качели ее, мелет с утра до вечера и с вечера до утра, и вся мука ее червивая. Если бы ты не слушал ее, нам бы не пришлось, как ты зафинтилил, знакомиться заново. А я сейчас, как и ты, почитывал бы книжечки и жрал икру ложками, не требовалось бы гнуть спину на дураковой работе, чтобы подсчитывать копеечки от получки до получки!..

— Ну, положим, спину гнуть приходится на любой работе, если хочешь не считать копеечки, — без всяких эмоций сказал отец. — Днем я читаю лекции студентам, вечерами и ночами работаю за этим вот письменным столом, без выходных, и в отпуске не помню когда был. А икру мы ложками не едим и «Камю» каждый день не пьём. Одна баночка икры завалялась, наверное, с лучших времен, так Анна Александровна из уважения к нашей долгожданной встрече ее и открыла. И коньяк этот я хранил много лет до особого случая. Обрадовался тебе и посчитал, что это как раз тот самый случай…

Кириллу стало не то чтобы стыдно, не знал он, что такое стыд, но как-то все же не по себе. Зарвался он вконец, попер на отца как танк, а зачем? Не поднимая глаз, он прохрипел:

— Да ладно, не бери в голову, это я так, по дури. Я хотел объяснить, что деньгу можно зашибать и по-умному, не горбатясь.

— Как же это? — поднял брови отец.

— По-разному, — пожал плечами Кирилл, злясь, что от волнения голос его осел и скрипит, как несмазанная дверь, — Мой дружок один, Валик, на овощной базе трудится. Разгрузят там чего надо и гуляет. Зарплата — мизер, но зато платят за сообразительность. Тем, у кого с арифметикой лады. Приходит товаровед, Николай Тихонович. Важный такой, с дипломатом, экспертом себя называет. Рассаживается поудобнее, чаек или чего покрепче, если найдется, выпьет, стихи почитает бабам и вместо двух килограммов овощей или фруктов на каждые сто, как полагается, запишет в отходы на килограмм побольше. Помножат они стоимость этого килограммчика на сто тысяч тонн, заброшенных в хранилище, и по карманам всех смышленых приличную штуку положат, вроде как премию…

— Ты тоже хочешь на этой базе работать? — спросил отец, пристально вглядываясь в лицо сына.

— Не, — помотал головой Кирилл, быстро соорудив каменное лицо, от которого все пугливо шарахались. — На базе места нету, желающих навалом. Я пойду на мясокомбинат. Там тоже с арифметикой полный порядок. К примеру, если всего на один градус изменить температуру, вымерзание мяса снизится. Множь все лишние килограммы на их цену, и это все твое. Тоже истина, и очень даже от общей политики зависящая!

— Пусть так, — согласился отец, тоже каменея лицом. — Но это же обман. Безнравственно зарабатывать обманом.

— Да что ты? — повеселел, снова издевательски дурачась, Кирилл. — А без обмана не проживешь. Все обманывают. Я вот, приходилось, читал твои книжки о социалистическом реализме, но никакого реализма, сам знаешь, не было, тем более социалистического…

— Ты хочешь обидеть меня? Поссориться? — устало спросил отец. — Ты разве за этим пришел?

— Я пришел, — быстро сказал Кирилл, чтобы не передумать, — попросить у тебя денег. Раз в жизни и с отдачей.

Кирилл понимал, что причиняет отцу боль, но разве он не имеет на это права, если сам по отцовской милости так натерпелся от боли, что перестал уже ее чувствовать?! Пусть отчим виноват — выставлялся, не позволял матери брать алименты, стеною становился между ним и его отцом, но сам-то отец почему не протестовал, не настаивал на свиданиях и нормальных отношениях с сыном? Теперь все законно: отливаются отцу сыновние слезки, разбитой посудины не склеишь…

— Почему раз в жизни? — жестко, но не повышая голоса удивился отец. — Я все эти годы по сто рублей в месяц клал на твою книжку. Способным к арифметике не трудно подсчитать, что там скопилось уже больше двадцати тысяч. Исполнится тебе восемнадцать лет, пойдешь в сберкассу и распорядишься деньгами по своему усмотрению.

Отец снова был на коне, а он, Кирилл, — под конем и мордой, мордой срывался все время в грязь. Не может он ни с кем по-хорошему… Да он-то много ли хорошего видел в жизни? Ему перепадала от других доброта или радость?

— Мне деньги нужны сейчас, — хмуро настаивал Кирилл, отводя от отца глаза в сторону, — я попал в ситуацию…

Кирилл не договорил, отец перебил его кратким деловым вопросом:

— Сколько нужно?

— Кусок, — прохрипел Кирилл и вдруг в упор посмотрел на отца: — Одну штуку.

— Переведи на русский, — все так же спокойно, не обнаруживая истинных чувств, попросил отец.

— Ну, тысяча. Мне позарез нужно, я отдам.

— У меня таких денег нет дома. Придешь через пару дней…

Кирилл поднялся. Отец не задерживал его и не лез ни с рукопожатиями, ни с лишними, уже ничего не изменившими бы словами.

Ночь втянула Кирилла в свою черноту и сразу вернула к привычной действительности. Вряд ли Рембо согласится ждать. Даже если через пару дней он получит от отца деньги, мотик по-быстрому не достанешь. Кирилл пошарил по карманам, нащупал двушку и позвонил Лынде. Через полчаса они вдвоем, Пупка звать не стали, чтобы не сболтнул лишнего, спускались в воздухозаборную шахту получше разглядеть бомбоубежище.

— Может, мот у лысаков попросить? — предложил Велик после беглого осмотра замкнутых со всех сторон комнат, которые должны были стать теперь их обителью. — Лысаки к нам расположены, а в их районе до фига рокеров. Отдадим им потом штуку или мот или поможем им отработать «гуляк». Как скажут…

— А потом кто-нибудь стукнет Рембо, что мы мот у лысых поимели. Они же не знают, что мы с ним в раздрыге…

Они присели на корточки и закурили. В этот момент дверь из тоннеля скрипнула, и, как в сказке, три пацана в костюмах и шлемах мотоциклистов один за другим вышли из дверного проема.

Кирилл и Валик, как по команде, вскочили, бросили и сапогами придавили сигареты, ощетинились в темноте. «Рембо их выследил!»

Ничего другого не могло прийти им в голову, и они заволновались. Мотоциклисты чиркнули спичками. Самый рослый и расторопный из них скинул резким рывком шлем, и Дикарь с Лындой остолбенели, увидев перед собой Арину.

— Я же сказала: «До новых встреч!» — забавляясь растерянностью здоровенных парней, пошутила Арина. — Это ваш бункер?

Два других мотоциклиста, не разоблачаясь, стояли в стойке за ее спиной, готовые к любой неожиданности.

— У советских граждан нет ничего собственного, — начал не раз выручавшим его шутовским тоном Лында. — Только настроишься думать, что это твое, а оно уже, глядишь, коллективное…

— В том районе, где я раньше жила, — пояснила Арина, — дома точно такие же и такой же бункер. Мы замерзли, хотели погреться, смотрим, и у вас решетки подпилены, полезли наугад — думали, тут детки примерные, в одиннадцать баиньки укладываются. Дураки, конечно, нарвались бы на чужаков, пристроили бы нас тут…