Воздухоплаватель

Заикин поначалу сердился, а потом все чаще и чаще стал растерянно поглядывать по сторонам.

Обедали в трактире Стороженко. Половой, увидев Заикина, заулыбался, закланялся и задом, задом — к хозяину. Выскочил сам Стороженко, вынес бутылку английского коньяку, тоже подошел с приветствием:

— На кого же ты нас покидаешь, Иван Михайлович? Смелый ты, безрассудный ты человек!

Заикину это понравилось — сделал вид, что действительно «смелый» он и «безрассудный» человек и только ему доступен такой неожиданный поворот в собственной судьбе. Однако пить отказался.

Стороженко не обиделся:

— Ничего-с... Домой пришлем, в дорожке пригодится.

— А что, — сказал Ярославцев, — может, и вправду сыграть на случае... А, Ваня?

— А что? Авиация — дело стоящее, — туманно ответил Заикин.

— Большие деньги, Ваня, заработать можно, — сказал Ярославцев.

— Брось, Петро, — брезгливо сказал Заикин. — Она не деньгами стоящая.

И осторожно посмотрел на Куприна. Тот уткнулся в тарелку — сделал вид, что не расслышал своей фразы.

Потом они сидели на прибрежной гальке, смотрели в море.

— Ах, жаль, Сережа Уточкин в Харьков укатил! — сказал Иван Михайлович. — Уж он бы мне присоветовал!

На берегу их было уже пятеро: присоединились к ним Пильский и Саша Диабели.

— Рискуй, Иван, — сказал Куприн, откинулся и лег прямо на камни. — Может быть, тебе суждено сделать подвиг профессией. Человек вообще рожден для великой радости, для беспрестанного творчества. Рискуй, Иван! Ты познаешь мир в еще одном измерении, и вы станете обоюдно богаче: и ты, и мир.

Три настежь открытые двери цирка втягивали в себя три густых потока одесситов, пришедших на «Последний бенефис чемпиона мира, волжского богатыря и любимца Одессы, знаменитого Ивана Заикина, перед отъездом за границу для изучения авиации!!!»

Так, во всяком случае, гласили афиши, которыми был заклеен весь фасад старого цирка.

Люди, не доставшие билеты, печально и безнадежно провожали глазами счастливцев.

Среди грустных безбилетников был слегка помятый и немножко нетрезвый франтик в лихом канотье. Однако грусти на его лице не наблюдалось, даже наоборот, присутствовало выражение такой веселой решительности, что можно было с уверенностью сказать: он-то попадет в цирк и без билета.

Перед выходом на арену Заикин разминался двумя двухпудовыми гирями. Через плечо у него была надета широченная муаровая лента, вся увешанная золотыми медалями и жетонами.

Рядом стояли Петр Пильский, баронесса де ля Рош и мсье Леже.

Ярославцев во фраке с бутоньеркой метался среди артистов и борцов, давая последние указания.

Маленькая изящная баронесса смеялась, заглядывая снизу вверх в лицо Заикину, и без остановки щебетала по-французски. Леже сдержанно улыбался.

Пильский переводил:

— Мадам говорит, что она была счастлива видеть тебя на арене, что ничего подобного до сих пор не видела. Но мадам стала еще более счастлива, узнав о том, что ты решил посвятить себя тому делу, которому она предана беспредельно. Мадам говорит об авиации... Кроме всего, мадам счастлива еще и тем, что отныне сможет видеть тебя не только во время своих редких гастролей в России, но и в Париже, и в Мурмелоне, где ты будешь достаточно долго обучаться воздухоплаванию. Ты можешь оставить в покое эти дурацкие гири? — раздраженно добавил Пильский.

— Ты передай мадам, что я не собираюсь очень-то долго учиться. Я в общем-то мужик понятливый... — не обращая внимания на Пильского, сказал Заикин, продолжая поднимать гири.

Пильский криво ухмыльнулся и перевел.

Де ля Рош весело рассмеялась и снова защебетала.

— Мадам говорит, что обстоятельства, с которыми тебе, к сожалению, предстоит столкнуться в Мурмелоне, в школе мсье Анри Фармана, могут оказаться сильнее всякого твоего желания поскорее закончить обучение, — сказал Пильский. — А кроме того, она сама постарается сделать все, чтобы как можно дольше удержать тебя там.

Леже грустно улыбнулся и сказал несколько слов по-французски. Де ля Рош расхохоталась.

— Мсье Леже говорит, что для тебя это самая большая опасность, в сравнении с которой время, затраченное на обучение и постройку аэроплана, покажется тебе мгновением, — перевел Пильский. — Поставь немедленно эти гири! Разговаривать с дамой, держа в руках эти идиотские штуки, неприлично.

— Я на работе, — спокойно сказал Заикин, не прекращая разминки. — А разговор у нас приватный, к службе отношения не имеющий.

Де ля Рош подняла внимательные глаза на Заикина и, дотронувшись до рукава Пильского, что-то спросила.

Пильский пожал плечами и посмотрел на Леже. Тот вздохнул, улыбнулся и развел руками.

— Чего это вы? — подозрительно спросил Заикин.

— Мадам просит разрешения поцеловать тебя. Она говорит, что во Франции ей не пришло бы в голову ни у кого просить на это разрешение, но в России, где, как ей кажется, запрещено все, она вынуждена это сделать.

— Чего сделать? — спросил Заикин. — Поцеловать?

— Да нет! Попросить разрешения.

— А чего? Пусть целует, — сказал Заикин. — Баба красивая.

Пильский перевел де ля Рош ответ Заикина, и баронесса, весело смеясь, встала на цыпочки и нежно поцеловала Ивана Михайловича.

Заикин поставил гири на пол, снял со своей толстенной шеи одну из золотых медалей, осторожно повесил ее на тоненькую хрупкую шею баронессы де ля Рош и повернулся к Пильскому:

— Ты ей скажи, что эту медаль я поклялся самолично повесить на шею тому, кто меня положит на лопатки. Пока что, Бог миловал, этого никому еще не удавалось. А вот ей теперь эта медаль по праву принадлежит. «Туше» чистое...

Пильский начал переводить то, что сказал Заикин, а Иван Михайлович поднял с пола гири и опять стал ритмично разминаться.

Де ля Рош поднесла медаль к губам и проговорила длинную фразу. Леже обреченно вздохнул. Пильский промолчал, и Заикин вдруг нервно и требовательно спросил у него:

— Чего она сказала? Переведи.

Пильский улыбнулся баронессе и Леже и ответил сквозь зубы:

— Что могла сказать эта дура? Эта самка? Она, видишь ли, готова плакать оттого, что уезжает сегодня и не сможет быть на твоем последнем представлении. Но, поцеловав тебя, она увезет во Францию вкус самого сильного мужчины, которого ей пришлось когда-либо встретить... По-моему, это пошлость, поистине не знающая границ! — добавил Пильский от себя.

— Это по твоему разумению, — спокойно сказал Заикин. — А мне так понравилось.

Подскочил Ярославцев, любезно поклонился и сказал:

— Пардон, мадам! Пардон, мсье! Ваня, кончай баланду, скоро третий звонок. Петр Осипович, уводи французов к едрене фене, нам еще нужно прорепетировать очередность бенефисных подношений.

И еще более любезно поклонившись французам, Ярославцев умчался, размахивая списком.

В двухместном купе спального вагона сидела мадам де ля Рош и разглядывала большую золотую медаль.

Поезд тронулся, и мимо окон купе поплыл одесский вокзал с провожающими, носильщиками, городовыми, со всем тем, что характерно для любого вокзала со времени изобретения железной дороги до наших дней.

Открылась дверь купе, и вошел Леже в дорожном костюме.

— Все в порядке, — сказал он. — Сейчас принесут ужин. А может быть, ты хочешь пойти в вагон-ресторан?

— Нет, — сказала де ля Рош.

Она надела медаль на шею и откинулась на спинку дивана.

Леже посмотрел на нее и мягко спросил:

— Это так серьезно?

— Не знаю... Не думаю.

— Я был бы очень огорчен, — тихо сказал Леже.

— Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе так благодарна за все.

— Не нужно благодарности. Я хочу совсем немного любви.

— Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе стольким обязана, — повторила де ля Рош.

Бенефис Ивана Михайловича Заикина на манеже одесского цирка был в полном разгаре.