Моя летопись

Вот и всё.

В Петербурге мы редко встречались с Мережковскими. Близкое знакомство наше состоялось уже во время эпизода в Биаррице[215]. Там мы виделись очень часто и много беседовали.

В Биаррице Мережковским жилось плохо, как, впрочем, и всем нам. Но им, вероятно, особенно тяжело, потому что всякое житейское неустройство они принимали как личную обиду.

Нам, беженцам, отвели великолепный отель «Мэзон Баск». Каждому прекрасно обставленную комнату с ванной за десять франков в день. Но они и этого не платили. Считали несправедливостью. Делами их заведовал секретарь Владимир Злобин[216], трогательно им преданный друг. Талантливый поэт, он совершенно забросил литературу, отдав себя целиком заботам о Мережковских.

Денег, конечно, было мало, приходилось выкручиваться. Устроили юбилей Дмитрия Сергеевича.[217]

На огромной террасе нашего отеля под председательством графини Г. собрали публику, среди которой мелькали и немецкие мундиры. Мережковский сказал длинную речь, немало смутившую русских клиентов отеля. Речь была направлена против большевиков и против немцев. Он уповал, что кончится кошмар, погибнут антихристы, терзающие Россию, и антихристы, которые сейчас душат Францию, и Россия Достоевского подаст руку Франции Паскаля и Жанны д’Арк.

— Ну, теперь выгонят нас немцы из отеля, — шептали перепуганные русские.

Но присутствовавшие немцы будто и не поняли этого пророчества и мирно аплодировали вместе с другими. Из отеля нас не выгнали, но прожили мы там недолго, потому что его отвели под солдатскую казарму. Пришлось искать пристанища на частных квартирах.

Мережковским удалось устроиться в прекрасной вилле, за которую они, конечно, платить не могли. Дмитрий Сергеевич хворал, думали, что у него язва желудка. Зинаида Николаевна усердно за ним ухаживала.

— Я ему сегодня ночью переменила семнадцать грелок с горячей водой, — рассказывала она. — А потом на меня нашло старческое слабоумие, и я восемнадцатую вылила себе на живот.

Несмотря на его болезнь, они продолжали по воскресеньям принимать знакомых. В большой столовой эти знакомые садились вокруг пустого стола и мирно шутили. В другом конце комнаты в шезлонге лежал Мережковский и злился. Гостей встречал громким криком:

— Чая нет. Никакого чая у нас нет.

— Вот, мадам Д. принесла печенья, — говорила Зинаида Николаевна.

— Пусть несут. Пусть все несут! — мрачно приказывал Мережковский.

— Ну что, Дмитрий Сергеевич, — спрашивала я, вспоминая его постоянную фразу, — страдания облагораживают, не правда ли?

— Облагораживают, — коротким лаем отвечал он и отворачивался. Мне кажется, что он меня терпеть не мог. Разговаривая со мной, он никогда на меня не смотрел и, говоря обо мне в моем присутствии, называл меня просто «она». Это выходило очень забавно.

Переезжая из отеля на квартиру, когда вещи уже были уложены, я спустилась к Мережковским и попросила у Зинаиды Николаевны какую-нибудь книгу на одну ночь. У них всегда была масса дряни из французских полицейских романов, которые они прилежно читали по вечерам.

— Зина, — сказал Мережковский, — дай ей что-нибудь из завалящих, и пусть она завтра же утром вернет.

Я отвечала Зинаиде Николаевне:

— Нет, «она» выберет что-нибудь получше и вернет, когда будет время. Торопиться «она» и не подумает.

Он сердито отвернулся.

З. Гиппиус очень любезно поискала книгу поинтереснее.

Как-то еще во время пребывания нашего в отеле нашла я у себя под дверью письмо. В нем предлагалось мне и Мережковским перебраться в свободную зону, где нас ждала виза и даровой проезд в Америку. Просили сейчас же дать знать Мережковским. Я пошла к ним.

В ответ на предложение Мережковский страшно рассердился.

— Пусть она им ответит, чтоб они не смели лезть ко мне. И сама пусть не едет.

— Почему же «она» будет так грубо отвечать людям, которые как-то о нас заботятся и любезны с нами? — спросила я.

— Ничуть они не любезны и не заботятся. Им нужны наши имена. Вот и всё. Я предпочитаю ехать в Испанию. У них там есть одна святая, о которой почти не писали. Я о ней напишу книгу, и мне дадут визу. А «она» пусть сидит здесь.

— Опять о святых? — сказала я. — Вас, Дмитрий Сергеевич, как настоящего беса, все тянет юлить около святых.

Но странно, несмотря на его ненависть к «ней» (ненависть заслуженную, потому что меня всегда толкало поддразнивать его), они почему-то проектировали устроиться на квартире вместе со мной. Этот план вызвал большой и веселый интерес в русской колонии. Всем было любопытно, что-то получится из этого сожительства.

В этот период они проявляли острое отвращение к немцам. Когда мы вместе выходили на улицу, Зинаида Николаевна оглядывалась кругом — не видно ли где немца, и если видно, сейчас же захлопывала калитку и выжидала, чтоб немец прошел. Она даже очень недурно рисовала на них карикатуры.

Жизнь вели Мережковские очень размеренную. Все утро он работал, после завтрака — отдых, потом непременно прогулка.

— Прогулка свет, непрогулка тьма, — говорил он.

У него была совсем искривленная спина, и мне казалось, что ему даже трудно стоять, не опираясь или не прислоняясь к стене, поэтому он всегда тяжело наваливался на руку Зинаиды Николаевны, которая твердо вела его. Она так привыкла чувствовать эту тяжесть на своей правой руке, что, когда мы выходили вместе с нею вдвоем, она всегда просила, чтобы я брала ее под руку и сильнее опиралась.

Мало-помалу к ним стали проникать немцы, приходили молодые, из студентов, на поклон к писателю, которого знали по переводам. Они благоговейно просили автографа. Мережковский с ними в беседу не вступал, только изредка кричал по-русски: «Скажите им, чтоб несли папиросы», или: «Скажите, что нет яиц». Гиппиус иногда разговаривала, но говорила всё неприятные вещи.

— Вы все как машины. Вами командуют начальники, а вы слушаетесь.

— Да ведь мы же солдаты. У нас дисциплина. Мы же не можем иначе.

— Все равно вы машины.

Я подшучивала:

— А вам, наверное, хочется, чтоб у них был Совет солдатских депутатов с лозунгом «Бей офицерьё!»

— Все равно они машины.

Ее сбить не так-то было легко.

Вели себя немцы в Биаррице не очень корректно. С теми, кто к ним подлизывался, были чрезвычайно любезны и предупредительны. Остальных просто не замечали. Мы все были для них как бы прозрачными. Сквозь нас видели дом, толпу, пейзаж. Очень странное чувство — быть таким прозрачным существом.

Был среди немцев какой-то высокочиновный господин. Носил военную форму, но в довоенной жизни был, кажется, просто банкиром. Какую именно роль играл он как представитель оккупантов, я сейчас не помню, но, судя по заискивающим вокруг него фигурам, роль, вероятно, была важная. Достаточно было зайти ему в кафе, как тотчас срывались с мест и кидались ему навстречу биаррицкие аристократки — «дюшесс де», «контесс де», были даже с двойным «де». Лица восторженно-влюбленные, прямо до слез на глазах. Между прочим, этот чиновный немец, человек пожилой, был отменно некрасив. Созданный по плану гоголевского Собакевича, над которым природа долго не мудрствовала, а тяпнула топором, и ладно, кавалер этот был точно вырезан, вернее, вырублен из крепкого дерева, да еще вдобавок неаккуратно — одна ноздря пошире, другая поуже, один глаз круглый, другой подлиннее. Да он, по-видимому, не особенно о своей внешности и задумывался. Но не в меру восторженное поклонение биаррицких дам начало понемногу явно волновать его. Старая графиня Г., устраивавшая юбилей Мережковского, говорила, что прямо потрясена необычайной внешностью этого немца.

— Вы похожи на рыцаря с портрета Дюрера, — восклицала она.

И бедного немца так развратили, что он стал ломаться и кокетничать. Его как-то видели на городской площади. Он играл с собачкой, предлагал ей кусок сахару. Он улыбался, нагибался, отдергивал руку, дразнил собачку. Это был жест избалованного, капризного балетного танцора, в которого влюблен антрепренер.

215

…во время эпизода в Биаррице. — Имеется в виду переселение из Парижа в Биарриц, на побережье Бискайского залива, после вступления немецких войск в Париж в июне 1940 г. В 1939 г. Мережковские уже жили в этом городе. С 5 июня 1940 г. по 9 сентября 1941 г. Мережковские жили в Биаррице, потом нернулись в Париж. Вот как об этом времени рассказывает В. А. Злобин: «В Биаррице начинаются мытарства. Город переполнен. Отель «Метрополь», в котором они останавливались, через несколько дней после их приезда реквизируют… Мережковские остаются на улице. Они находят себе приют на одну ночь в пригороде, на вилле, за которую уже дал задаток французский писатель Жорж Дюгамель… Вторую ночь они на вилле у знакомой дамы, где останавливались в прошлый приезд. На третью — в «Maison basque», когда-то хорошем отеле, а теперь ночлежке для беженцев. Там они застревают надолго… Комната в «Maison basque» стоит недорого — 70 фр. в неделю. В крайнем случае можно и не платить — не выгонят» (Злобин В. А. Тяжелая душа. Вашингтон, 1970. С. 121–122). (прим. Ст. Н.).

216

Делами их заведовал секретарь Владимир Злобин… — Злобин Владимир Ананьевич (1894–1967) — поэт, прозаик, публицист, мемуарист; друг и литературный секретарь Мережковских, а после смерти обоих — хранитель их архива, автор книги о 3. Гиппиус («Тяжелая душа»), секретарь литературного кружка «Зеленая лампа» (1927–1939). (прим. Ст. Н.).

217

Устроили юбилей Дмитрия Сергеевича. — 14 августа 1940 г. Мережковскому исполнилось 75 лет. В. Злобин пишет: «Положение Мережковских действительно не блестяще… Наконец друзья, чтобы им помочь, устраивают под председательством Клода Фаррера чествование по случаю семидесятипятилетия Д.С. Оно имеет успех и приносит чистыми около 7 тысяч франков» (Тяжелая душа. С. 122). (прим. Ст. Н.).