Десять десятилетий

Решетников стал знаменитостью. Из года в год продолжалось его возвышение, его избирали в правление Союза, его избирали в Академию художеств, где впоследствии он стал вице-президентом. Конечно, он был мало заметен и оставался в тени другого вице-президента, громогласного, величественного и самоуверенного Владимира Кеменова, но Федю Решетникова все любили. Ему охотно прощали и присущий ему маленький недостаток — талантливый, находчивый, уверенно целеустремленный в своем творчестве, он был до смешного беспомощен, когда надо было публично сказать несколько слов. В красноречии природа ему начисто отказала. Иногда это доходило до курьеза. Начав, бывало, о чем-то по необходимости говорить на собрании и долго путаясь в бесконечных «так сказать», «значит» и «э-э-э…», он, в конце концов, сконфуженно умолкал, безнадежно махнув рукой.

С именем Решетникова связана и, по-моему, не совсем справедливо, история с так называемой Бульдозерной выставкой в Измайлове, когда работы группы живописцев-авангардистов были разгромлены милицией и одетыми в штатское людьми при содействии бульдозеров. Эта неприличная и, прямо сказать, варварская акция наделала немало шума и отнюдь не способствовала престижу нашей страны за рубежом. По поводу выставки в Измайлово в одной из московских газет появилась статейка, резко и недоброжелательно критиковавшая деятельность художников-авангардистов, обвиняемых в посягательстве на высочайше утвержденный «соцреализм». Под этим стояла подпись вице-президента Академии художеств Решетникова.

Зная широкие взгляды Федора Павловича в искусстве, отсутствие у него узколобой казенщины, его уважение к подлинно творческим исканиям новых форм и решений, я не думаю, что он был автором этой статьи. Но понимаю, что как член партии и вице-президент, уклониться от «рекомендации» вышестоящих партийных органов поставить свою подпись под этой статьей он не смог.

Однако вернусь к моей персональной выставке, приуроченной к восьмидесятилетию.

Валентин Катаев написал о ней так:

«Откровенно говоря, мне все равно, сколько ему лет: пятьдесят, семьдесят, восемьдесят, девяносто… Хоть сто! Для меня он всегда Боря Ефимов, спутник нашей юности, молодости, зрелости. А для меня и старости. Говоря “нашей”, я имею в виду нашу старую, ныне уже, к сожалению, не существующую компанию: Ильф, Петров, Олеша, конечно, Михаил Кольцов, Зощенко, отчасти Булгаков, конечно, Маяковский. Наверное, я кого-то забыл, но это не имеет значения. В сущности, мы, должно быть, только и остались одни от нашей компании.

Борис Ефимов — непреходящая принадлежность двадцатых, тридцатых, сороковых военных, пятидесятых послевоенных и всех прочих годов бурного двадцатого века. Без него я не представляю себе разнообразной армии наших искусств.

Борис Ефимов остросовременен. Он всегда на острие событий. Кого он только не рисовал из врагов Советской власти, начиная с Керенского. Помню его сатирические изображения Пилсудского, Махно, Петлюры. В особенности запомнился Петлюра, нарисованный, кажется, с натуры в Киеве.

Неутомимый карандаш и перо Ефимова воевали за Советскую власть на фронтах Гражданской войны, в Великую Отечественную, когда от Ефимова здорово доставалось Гитлеру, Герингу, Геббельсу — всех не перечислишь. Это, так сказать, послужной список сатирика Ефимова.

Но есть еще человек Боря Ефимов, глубоко интеллигентный, что встречается не каждый день, остроумный, пронзительно тонкий, веселый, любящий и понимающий юмор. Мы видимся с ним нечасто, но когда видимся, это всегда радость. Мы дорожим своей дружбой. Борис Ефимов — карикатурист реалистической школы с ее высокими традициями, последователь Федотова. В этом его сила. Крепко жму руку и обнимаю. Боря, не сдавайтесь, так держать!»

Академия художеств заняла значительное место в моей творческой биографии. Я был избран в нее членом-корреспондентом сразу после реабилитации брата. Но избрания в действительные члены мне пришлось дожидаться ни много ни мало — двадцать лет. На очередных выборных сессиях меня неизменно проваливали живописцы и скульпторы, не очень жаловавшие публицистическую карикатуру. На моих глазах прошли все президенты Академии. Они были, по Маяковскому, — «хорошие и разные», — высокомерный и крутой Александр Герасимов, высококультурный и «светский» Борис Иогансон, волевой и напористый Владимир Серов, отзывчивый и добродушный Николай Томский, общительный и обаятельный Борис Угаров и дорогой мой друг Николай Пономарев, о котором мне хочется сказать несколько подробнее.

Давным-давно на выставке работ молодых художников я обратил внимание и похвально отозвался в своей опубликованной в печати рецензии о жанровом плакате, очень живо и правдиво изображавшем мальчика, примерявшего перед зеркалом шахтерскую шапку своего отца. Отзыв об этой работе я закончил словами: «Это талантливая работа. У молодого Пономарева, несомненно, большое будущее». И я, оказалось, «как в воду глядел». Вскоре выпускник Суриковского института Николай Пономарев был удостоен Сталинской премии за серию станковых рисунков «Донбасс восстанавливается». Это первый большой шаг на творческом пути Пономарева. Им были созданы отличные графические серии о людях Индии, Вьетнама и, конечно, России.

Нельзя не сказать о замечательном эпизоде его биографии — участии в спасении шедевров Дрезденской картинной галереи, заброшенных отступающими гитлеровцами, чтобы не достались большевикам, в сырые забои и шахты. Среди них была и бесценная «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Самым неутомимым в группе, занимавшейся спасением художественных сокровищ, был студент института имени В. И. Сурикова — в наспех присвоенном ему по этому случаю звании старшего лейтенанта — Николай Пономарев.

Он продолжал успешно работать в станковой графике, принимал участие во всесоюзных и международных выставках. Как-то встретились мы с ним, тоже в связи с международной выставкой «Интерграфика», в Берлине. Вернувшись в свой отдельный номер в гостинице, я с удивлением застал там спокойно покуривавшего молодого человека.

— Позвольте. Кто вы? — спросил я.

— Я — Пономарев, Борис Ефимович, — был ответ. — Неужели не узнали? Меня к вам подселили.

— Да, да. Конечно, Коля. Простите. Ну, если подселили, то и живите. Только курите поменьше.

Мы подружились. Он был очень смешливым, я ему в этом не уступал, и мы всегда весело проводили время, бывали в гостях у немецких друзей. Случалось, что обменивались дружескими услугами: я был его переводчиком в магазинах, когда он приобретал какие-нибудь вещи для жены и дочери, а он в свою очередь примерял на себя в обувном магазине «мокасины» для моего взрослого внука Виктора (у них оказался одинаковый размер ноги).

…Природа щедро одарила Николая Афанасьевича — незаурядным талантом художника и отличными способностями организатора и руководителя. И эта двойственность сильно осложнила всю его жизнь. Сначала оба Пономарева мирно уживались, но чем дальше, тем больше Пономарев-руководитель стал немилосердно теснить Пономарева-художника. Чем дальше, тем меньше времени Николай Афанасьевич проводил в своей творческой мастерской и тем больше — на заседаниях всевозможных съездов, президиумов, секретариатов, выставкомов, комиссий, художественных советов, международных конференций, в приемных и кабинетах вышестоящих инстанций, где надо было «пробивать» дела и проблемы многотысячного коллектива художников. Кто может подсчитать, сколько интересных художественных замыслов, сколько замечательных графических серий, сколько портретов и пейзажей остались неосуществленными, незаконченными, а то и неначатыми по той причине, что Пономарев — председатель Союза художников или потом Пономарев — президент Академии художеств был по горло занят своими руководящими делами и обязанностями. Год от года растет его авторитет, а главное, убежденность художников в его незаменимости, как руководителя. В самом деле, кто еще, по общему мнению, мог бы, подобно Пономареву, управлять этим сложнейшим, многотысячным, многонациональным, многожанровым и многовозрастным конгломератом мастеров изобразительного искусства, о котором, перефразируя Пушкина, можно было бы сказать: «Какая смесь племен и лиц, проблем, амбиций, интересов…» Кто бы тут не растерялся перед этой лавиной ежедневно, ежечасно возникающих дел и вопросов — творческих, производственных, финансовых, персональных, требующих быстро и оперативно проявить — когда безапелляционную твердость характера, а когда мягкую разумную уступчивость, строгую хозяйственную рачительность или широкую благосклонную щедрость, жесткую принципиальную непримиримость или гибкую дипломатическую снисходительность. Проявить умение в каждом отдельном случае отделить главное от второстепенного и принять решение, правильное с точки зрения руководителя, если даже оно вызывает чье-то сомнение и неудовольствие. Такое умение дано было Пономареву, как говорится, от Бога. И нес он этот свой, подчас неблагодарный, «руководящий» груз мужественно и без видимого напряжения. В этом ему, несомненно, помогало чувство юмора, никогда его не покидавшее. Я, во всяком случае, не упомню такого собрания или заседания с участием Пономарева, которое не огласилось бы дружным смехом после какого-нибудь его шутливого замечания или веселой реплики. Но он, конечно, не был ангел во плоти, бывал и раздраженным, сердитым, резким. Такая, как говорится, работа…