Десять десятилетий

Сотни и тысячи карикатур выходят из-под карандашей художников-сатириков, появляются на страницах журналов, приносят одним удовольствие, а другим — совсем наоборот, являются неотъемлемым элементом культуры и политической жизни.

…Если бы какой-нибудь искусствовед, вернее — карикатуровед, пожелал написать диссертацию об отношении к карикатуре «сильных мира сего» — царей, королей, диктаторов, то я бы мог помочь ему несколькими историческими фактами. Об отношении к карикатуре Наполеона I и короля Луи Филиппа я уже писал — они явно не проявили чувства юмора. Больше юмора проявил царь Николай II. Он очень спокойно и снисходительно отнесся к тому, что одно время карикатуристы изображали его в виде еловой шишки.

Ленин относился к карикатуре весьма одобрительно, по своему характеру усматривая в ней прежде всего политическую сущность. Он искренно хохотал, рассматривая еще в эмиграции, рисунки Петра Лепешинского на темы внутрипартийной борьбы. Такой, например, как известный «Как мыши кота хоронили», где сам Ленин изображен в виде кота, а Мартов, Троцкий, Плеханов и другие меньшевики в виде сначала ликующих, а потом в панике разбегающихся мышей.

К карикатурам на самого себя Ленин относился абсолютно безразлично и даже благодушно. А их было достаточно много перед Октябрьским переворотом, особенно изощрялся журнал «Бич», где работал карикатурист Виктор Дени, впоследствии постоянный художник «Правды», один из корифеев советской сатиры. И был такой любопытный эпизод. Уже в начале 20-х годов злую карикатуру на Ленина из «Бича» перепечатал выходивший в Москве сатирический журнал «Красный перец» с такой «загадкой» для читателя: «Кто нарисовал? Когда нарисовал? Кого нарисовал?» Перепуганный Дени всполошился и прибежал искать защиты у Марии Ильиничны, сестры Ленина. Как она потом рассказывала в редакции, когда она показала номер «Красного перца» Владимиру Ильичу и начала говорить о том, как хорошо работает Дени в «Правде», Ленин только махнул рукой и сказал:

— Боже, какими пустяками занимаются люди! Передай, пожалуйста, от моего имени в «Красный перец», чтобы оставили этого Дени в покое.

Что касается Сталина, то, хотя карикатуры он любил и внимательно их рассматривал, но по отношению к себе никаких шуточек не допускал. Я уже рассказывал, как в 1925 году нарисовал на него дружеский шарж, который вернулся ко мне с краткой резолюцией: «Не печатать!»

В начале 30-х годов, когда Гитлер еще только пробивался к власти, он собрал и издал целый альбом карикатур на самого себя, демонстрируя этим, с одной стороны, что он выше того, чтобы на них обижаться, а с другой стороны — что на Западе обилие карикатур на какого-нибудь политического деятеля есть показатель его популярности. Однако когда он стал могущественным диктатором, карикатуры на себя, особенно советские, ему перестали нравиться. Поэтому с началом войны против СССР мои коллеги Кукрыниксы и я были внесены, как я уже упоминал, в известный «черный» список гестапо — «Найти и повесить!»

Карикатур на Хрущева было мало. Две из них нарисованы мною и, судя по тому, что обе напечатаны на первой странице «Правды», они пришлись Никите Сергеевичу по вкусу. Это и неудивительно, поскольку они были по сути не карикатуры, а, должен признаться, весьма слащавые и лестные, чтобы не сказать льстивые, дружеские шаржи. Один изображал Хрущева в виде известной статуи Вучетича «Перекуем мечи на орала», а другой — под названием «По-шахтерски» — в виде молодцеватого горняка, разрушающего своим отбойным молотком фигуру «Холодной войны». Не удивительно, что столь приятные сверхдружеские шаржи очень нравились Никите Сергеевичу. Но вряд ли его обрадовали бы такие грубые и оскорбительные карикатуры, какие во множестве печатались в свое время на отстраненных от власти, не без участия Хрущева, главарей оппозиции — Троцкого, Бухарина, Каменева и других.

Карикатур на Брежнева я не помню, но отношение его к этому искусству было вполне благожелательным, о чем говорит такое далеко не обыденное событие, как посещение им выставки «Сатира в борьбе за мир» в окружении членов Политбюро. Эта выставка была развернута в залах Академии художеств.

Прежде чем стать кумиром и объектом достаточно подхалимажного «культа личности», Леонид Ильич Брежнев состоял значительное время малозаметной и второстепенной фигурой в тени громогласного, непреодолимо-волевого, вездесущего и всеведущего, безудержно сокрушающего все, что ему приходилось не по вкусу, Никиты Хрущева. На его фоне Брежнев привлекал симпатии своей относительной молодостью, скромностью и приветливостью. Забавно отличали его и необыкновенной величины брови.

Мне лично он очень понравился, когда в качестве председателя Верховного Совета СССР, вручая мне орден Трудового Красного Знамени и любезно улыбаясь, приветливо сказал:

— Ну, вы их, империалистов зловредных, покрепче, покрепче!

Извещенное о предстоящем визите генсека, руководство Академии разработало сценарий приема и было решено, что сопровождать Брежнева по залам и давать необходимые пояснения должен я, как председатель Оргкомитета выставки и к тому же старейший по возрасту. Ситуация несколько усложнялась тем, что в эти дни я должен был отправиться в Будапешт в связи с каким-то ответственным советско-венгерским культурным мероприятием. Отменить поездку в Венгрию представлялось нежелательным, и мы рассчитали, что, если я уеду из Будапешта на день раньше, то успею к посещению высоких гостей. Однако, как известно, человек только предполагает, а располагают наравне с Богом, железнодорожные и воздушные расписания. Короче говоря, совершенно взмыленный, я примчался в Академию буквально за двадцать минут до приезда генсека.

Знатных гостей встречал весь президиум Академии во главе с президентом Н. В. Томским. Брежнев сразу попал в мощные объятия художника Дмитрия Налбандяна, незадолго до того удостоенного звания Героя Социалистического Труда. Отдышавшись от его жарких поцелуев, Леонид Ильич спросил:

— А вы кто?

— Я — Налбандян.

— А, — сказал Брежнев, — так вот он какой, Налбандян.

И хотел пройти дальше, но Налбандян преградил ему путь:

— Леонид Ильич! Мы хотим просить вас, чтобы Академии передали здание Провиантских складов, которые возле Крымского моста. Они нам очень пригодятся для архивов и художественных мастерских.

— Но там, любезный Налбандян, находятся многолетние архивы военного ведомства. Вот можете спросить у министра обороны Устинова, согласен ли он отдать вам эти склады?

— Леонид Ильич! — приставал Налбандян. — Мы, художники, считаем…

Я почувствовал, что нахрапистость Налбандяна начинает раздражать Генерального секретаря, а поскольку на меня была возложена миссия сопровождать Брежнева по выставке и давать необходимые пояснения, то я вмешался:

— Дмитрий Аркадьевич! Может быть, об этом потом? Ведь Леонид Ильич приехал смотреть работы сатириков.

Налбандян отступил, и все вошли в президентский кабинет.

— А я ведь тут в первый раз, — сказал Брежнев, — никогда до сих пор не бывал в вашей Академии. Но вот захотелось посмотреть международную сатиру. Как вы этих империалистов по кумполу бьете, по кумполу. А между прочим, я в юности такими рисуночками баловался. Вам бы показать — такой бы тут хохот стоял!

Должен сказать, что Брежнев выглядел абсолютно здоровым, крепким, жизнерадостным человеком, и не было у него ни малейших признаков той скованности речи, которую впоследствии так смешно, но не очень гуманно пародировали эстрадники.

Сопровождая Брежнева, все мы многочисленной свитой двинулись по залам экспозиции. Она была достаточно внушительной: около 600 произведений карикатуристов из 25 стран. Возле некоторых работ Брежнев останавливался ненадолго, одобрительно кивал головой и шел дальше. Задержался он несколько дольше возле большого рисунка японского карикатуриста, изобразившего американских империалистов в виде свирепых, клыкастых кабанов. В нем, видимо, заговорил охотник.

— А что, неплохо подстрелить такого кабанчика, — сказал он, обращаясь к стоявшему рядом Черненко.