Аналогичный мир

Солнце стоит над двором. Пот высыхает мгновенно, стягивая кожу солёной коркой. Хочется пить. Но оба знают: в такую жару да на работе только разок хлебнёшь, потом долго не сможешь успокоить сердце, если вовсе не сорвёшь. Двор пустеет. Слишком жарко. Умолк детский гомон, голоса женщин, хохот мужчин… Все убрались по домам, в прохладные затенённые комнаты. И только их пила визжит, да ухают топоры, разваливая чурбаки на поленья.

Эркин заходит в темноту сарая, и сразу выступает пот, течёт струйками по груди и спине. Клетчатая рубашка Андрея стала тёмной и тяжело липнет к телу. От пота зудят и чешутся шрамы. Андрей часто непроизвольно дергает плечами. Эркин помнит, каково ему было во время болезни, даже сейчас щека зудит. Светлый ёжик Андрея потемнел, волосы слиплись и торчат пучками.

— Ты полотенце взял?

— Чего?

— Ну, тряпка какая у тебя есть? Чистая.

— Ну, есть.

— Давай сюда.

— Охренел?

— Давай, я сказал.

Андрей прислоняет пилу к козлам и берёт топор.

— Возьми в ящике. Я хлеб в неё заворачиваю.

— Пойдёт.

Эркин достал тряпку и убежал к колонке. Открыл воду. Быстро поднырнул под струю, прополоскал рот. Пить нельзя. Намочил и отжал тряпку и бегом обратно, пока не высохла.

— Держи. Иди в сарай, оботрись. Я прикрою.

Андрей взял тугой мокрый комок, оглядел пустынный двор и нырнул в сарай. Эркин перехватил топор, встал так, чтобы загородить собой вход. Всадил топор в чурбак, ударил о землю. Есть. Носком кроссовки подкатил к себе очередной чурбак. В темноте сарая кряхтел и как-то рычал от удовольствия Андрей. Эркин тихо засмеялся.

— Рубашку выжми.

— А то не знаю.

Андрей вышел, застегивая рубашку, довольный, смеющийся. Разложил тряпку на ящике. Пусть сохнет.

— Сходи, рот прополощи.

— Обойдусь. Это ты здорово придумал.

— Хорошо, берёзу колем. С сосной мы бы хлебнули, — смеется Эркин.

— Точно, в такую жару да ещё со смолой возиться.

— Готово, закидываем.

— Есть.

— Пошли дальше.

— Смотри, как вымерли…

— Воскресенье, дрыхнут все.

— Мг. А чего им? В церковь сходили, пожрали и спать. Я в церкви раз работал. Не здесь, а, — Андрей взмахом головы показывает куда-то в сторону. — Забыл, как называется.

— А делал-то чего?

— А то же. Дрова колол.

— В церкви топят? — удивился Эркин.

— Ты был хоть раз в церкви?

— А зачем? Рабу его хозяин — бог. Хозяева, я помню, ездили… Давай рассказывай, чего хотел.

— Ну. Так священник, пока я колол, все стоял и зудел. Что все наши беды оттого, что мы бога забыли.

Эркин тихо смеётся, подправляя пилу.

— Ты не ржи, — притворно сердится Андрей. — Ну, так вот. Что надо быть смиренным…

— Каким?

— Смиренным, чурбан. Тихим, скромным, не нагличать и о деньгах не думать. И работать. Тогда бог о тебе вспомнит…

— И добавит работы, — хохочет уже в голос Эркин. — И чего он к тебе привязался?

— А ему больше не к кому было. И я в армейском тогда был. Ну, рубашке. Он меня, видно, за дезертира принял. И все напирал на то, что убийство грех, но неповиновение грех больше.

— И вот за этим белые в церковь ходят? — отсмеялся Эркин.

— А фиг их знает, за чем. Понимаешь, он балабонил, ну… как заведённый. Я не слушаю, а ему и не надо. Стоит и зудит. Накормил, правда, честно. А так-то, я знаю, они каждое воскресенье в церковь ходят. Слушают.

— Работы там нет. Помнишь, ходили.

— Там свои слуги.

Солнце ещё высоко, но жар его становится мягче. Во дворе появляются люди. Опять высыпают дети, мужчины со стаканами рассаживаются на верандах.

— Забегали. Скоро обедать позовут.

— Ленч хорош был. Посмотрим, как с обедом.

— Посмотрим. Нам сколько, три сарая осталось?

Эркин быстро отступил на шаг, окинул взглядом груды чурбаков и брёвен.

— Два. У последнего много. И этот, третий.

— Видно, перед ним и есть будем.

— Посмотрим. Может, и сейчас.

— По моим часам, — Андрей хлопает себя по животу, — уже пора.

— По моим тоже, — смеется Эркин.

Андрей на секунду застывает с вскинутым над головой топором и насаженным на него чурбаком и, резко опуская вниз, шепчет.

— Уже забегали. На этом сарае идём.

— Давай. Как кончим, сами подойдут.

— Точно.

На этот раз их позвали в другой дом. На такую же пустую прибранную кухню. И опять всего по два. Два стакана с чем-то красным, две тарелки густого фасолевого супа, две тарелки с жареным мясом, картошкой и какой-то зеленью, два стакана, заполненных непонятной бело-розовой массой.

— Вот это да! С ума сойти, как кормят, — восхитился Андрей.

Всё расставлено так, что ошибиться в порядке нельзя.

— Будем жить, — улыбнулся Эркин.

Судя по всему, следовало начать с красного. Чуть подсоленная густая жидкость, на поверхности которой плавали зелёные листочки, что-то напоминала, вкус был приятен, но Эркин не мог вспомнить, что это. Андрей тоже пил как-то неуверенно. Допив, подцепил и отправил в рот прилипший к краю стакана листочек.

— И что это было?

— Пойди и спроси, — Эркин уже подвинул к себе тарелку с супом. — Травить нас не собираются. Чего ещё?

— Это конечно… Суп хороший.

— Мг. И мяса не пожалели.

Андрей все косился на бело-розовую массу с воткнутой в неё ложечкой. Это полагалось на конец обеда, но оторвать от нее взгляда он не мог. Может, поэтому и Эркин взялся за свой стакан так осторожно, будто ждал подвоха. Стакан был холодный, и масса тоже холодная и сладкая. На языке она сразу таяла, холодя рот и горло. После первой же ложки Андрей издал приглушенный стон и дёрнулся, испугав Эркина.

— Ты чего? Припадочный?! Стол перевернёшь.

— С ума сойти… Чтоб мне век свободы не видать… Ты знаешь, что это?

— Ну? — Эркин заинтересованно облизал ложку.

— Это же мороженое!

Эркин поперхнулся. Слышать он слышал, но ни разу не пробовал, даже не видел.

— Лечь не встать, с ума сойти!

— А я про что?

Андрей так выскребал стакан, что Эркин засмеялся.

— А ты его выверни. Наизнанку.

Андрей только поглядел бешено, но тут же улыбнулся.

— Помог бы вывернуть.

Забывшись, они говорили в полный голос.

— Вам понравилось?

Если бы их плетью сейчас вытянули, они бы так не удивились. Но в кухне они теперь были не одни. Когда и как она появилась, они, занятые обедом, не заметили, но в проёме маленькой незамеченной ими раньше двери стояла она, и за её спиной горела сильная лампа, отчего они различали только её силуэт и даже не могли бы с уверенностью сказать: белая она или нет. Андрей вскочил на ноги, но остался у стола, а Эркина отбросило к входной двери. А она, словно не заметив их смятения, продолжала.

— Я рада, что вам так понравилось. Я сама его делала. Вы так работали, что я решила вас угостить чем-то особенным, необычным, — у нее был мелодичный, очень красивый, но какой-то неживой голос.

— Да, мэм, спасибо, мэм, — невнятно пробормотал Андрей, пятясь к Эркину.

Она негромко переливчато засмеялась.

— А пили вы томатный сок. Но… но неужели вы никогда его не пробовали? Удивительно! Вы довольны обедом?

— Да, мэм, мы пойдём, мэм, — тихо сказал Эркин, нашаривая ручку двери.

— Я очень рада, — повторила она и совсем тихо, почти шёпотом сказала: — До свидания.

Эркину наконец удалось открыть дверь, и они выскочили во двор.

Только на третьем бревне Андрей смог высказаться.

— Ну не фига себе!

— Мг.

— Нет, скажи, как подобралась. Ведь ничего не слышали. Или она там так и сидела с самого начала?

— А я откуда знаю?

— И чего вылезла?! Мы и так уже уходить собирались. И лампа зачем? День же. И солнце.

— Это-то понятно.

— Так объясни.

— А чтоб мы её не разглядели. Когда против света, лица не видно.

— Ч-чёрт, верно. Видеть видели, а узнать не узнаем. Ну ладно, а вылезла тогда зачем?

— Да фиг с ней. Если о всех беляцких причудах думать… А обед был хороший.