Аналогичный мир

— Нет… не надо… нет…

Кто это шепчет? Джефф, Шоколад, или он сам? Они сбились, прижались друг к другу и к забору. И то ли дождь, то ли слёзы текут по лицу. А Грегори уже идёт к выходу и, не глядя на них, проходит к калитке, стучит рукояткой плети. И калитка открывается. Грегори шагает через порог. А они как во сне, в оцепенении не смеют ни крикнуть, ни шевельнуться. И в последний момент Грегори машет им. И толкаясь, чуть не сбивая друг друга с ног, они выскакивают наружу, бегут к лошадям, одним духом взлетают в сёдла… Он ещё видит, как Грегори отсчитывает Хромому деньги, даёт пачку сигарет и о чём-то говорит. Потом не спеша подходит к Пирату, привычно ловким движением взмывает в седло. И вот они уже скачут за Грегори обратно, к стаду, к жизни. И тут Грегори оглядывается на них и останавливает коня. Останавливаются и они. Оглядев их, Грегори вдруг говорит:

— Вы что, решили, что и вправду вас там оставлю? — и начинает хохотать. — Это ж сколько у меня бы Говарды вычли?! Ну вы идиоты! Ну и ну!

И всю дорогу до стада и потом Грегори то и дело хохотал, радуясь удавшейся шутке…

…Женю разбудил еле слышный стон. И ещё толком не проснувшись, она сорвалась с кровати, нагнулась над Эркином, затеребила его.

— Эркин, что с тобой, Эркин?

Он тяжело со всхлипом перевёл дыхание. Она нащупала его голову, провела ладонью по мокрой щеке с выпуклым горячим шрамом.

— Же-ня, — он снова всхлипнул, — это был сон, Женя…

— Ну конечно, сон, — она гладила его по волосам, по лицу. — Только сон, Эркин. Ничего, всё хорошо. Ну что ты, родной, — и чувствовала, что плачет сама.

Он поднял руку и нащупал её лицо, погладил по щеке.

— Не надо, Женя. Я просто… просто вспомнил…

Она прикрыла ему рот рукой.

— Не надо, не рассказывай. Тогда забудешь.

Вдруг он тихо рассмеялся.

— Я о тебе шесть лет молчал и не забыл.

Как они угадали со временем! Только закончили обшивать пристройку, как зарядил дождь. На весь день. То моросит, то припустит. Но они уже работали внутри. Делали внутреннюю обшивку, полки, прилавок, угловую скамью у двери… Работали не спеша, подгоняя доски по узору. Дверь они держали настежь, и запахи сырости, свежей мокрой листвы и травы мешались с запахом древесины. Внутренняя дверь, ведущая из пристройки в дом, была до них. Они считали её запертой и не обращали на неё внимания. Груда досок и брусьев стала совсем маленькой.

— С головой рассчитано, — сказал Андрей, когда они занесли в пристройку последние доски, чтоб те не мокли попусту.

Эркин молча кивнул. Обрезков почти не остаётся.

Маленький горбатый негр с морщинистым и каким-то перекошенным лицом разбирает каменную изгородь напротив входа в пристройку и делает дорожку от пролома к крыльцу. Бьюти называет его Уродиком. Округлив глаза, она шептала, что пять лет назад мисси Милли забрала его с Пустыря, Уродик молчит или бурчит что-то неразборчивое, и работает он в саду и во дворе, а спит в сарае с инструментами, а в дом никогда не заходит, а еду ему носит она или Нанни, её мама. Пока они ставили коробку и обшивали её снаружи, Уродик не показывался, а ушли они внутрь — завозился.

— А Бьюти боится его, — хмыкает Андрей.

— Такого испугаешься, — пожимает плечами Эркин. — После Пустыря как после Оврага, уже не человек.

Андрей только вскидывает на него глаза и молча кивает.

Бьюти уже рассказала им, что это будет магазин для цветных и торговать в нём будет она. Мисси Лилли с ней даже счётом занимается. Они охотно болтали с ней о всяких пустяках. Старуха, правда, по-прежнему тряслась от негодования, видя их за одним столом, но до швыряния посуды больше не снисходила. Заходили к ним почти каждый день ближе к вечеру то одна, то другая хозяйка. Обязательно восторгались. Словно невзначай расспрашивали. Эркин сразу замыкался, переходил на извечно рабское: "Да, мэм", — а Андрей отпускал такую шутку, что белые леди краснели, хихикали и исчезали. Но премию — какими-то сладостями, каждый раз новыми — они получали каждый вечер. И однажды на улице, когда они уже отошли так, что их не услышат, Эркин сказал:

— А они этим, — он повертел большую конфету в виде листа, — они проверяют нас.

— А на кой хрен им это? — дёрнул плечом Андрей. — Чего они хотят?

— Не знаю. Но они дают и смотрят.

— Как мы берём?

— Ну… — Эркин замялся, не зная, как передать смутное чувство, — ну-у, может… ну как мы их разглядываем.

— Зачем?

— Не знаю, — он остановился и как-то беспомощно посмотрел на Андрея. — Ты-то чего думаешь?

— А ничего, — Андрей переложил свой ящик из руки в руку. — Смотрят точно. Будто выслеживают нас. На шмоне так смотрят.

— Где?

— На обыске лагерном! — тихо рявкнул Андрей. — Но зачем им?!

— Пошли, — Эркин дёрнул его за рукав. — Не маячь.

— Сам остановился. Пошли.

Квартал они прошли молча.

— Ладно, — Андрей ловко сплюнул сквозь зубы в середину лужи. — Последний день завтра. И пусть они горят… огнём разноцветным.

Из-за дождя рано стемнело, намокшая куртка давила на плечи. И страх, страх перед непонятным, да нет, что ж тут непонятного? Белые были и остаются врагами, его врагами. Эркин шёл домой, устало волоча ноги, сгорбившись. Он чувствовал, что надвигается какая-то опасность, и только не мог понять, где и когда она ударит его. Нет ничего опаснее внезапного удара.

Женя, только взглянув на него, бросилась греть ему чай, заставила выпить малины. Он вяло со всем соглашался и взбунтовался только после её слов о ночлеге на кровати. Упрямо нагнув голову, на этот раз он не промолчал. Его короткое: "Нет", — было настолько жёстким, что Женя поняла: настаивать бесполезно.

— Ну, как хочешь.

И тогда он поднял голову. Посмотрел на Женю, на Алису и снова уронил голову на сцепленные руки. И сидел так, пока Женя убирала со стола и укладывала Алису.

Женя дождалась, пока Алиса заснула, не беспокоя его. Потом села рядом и мягко положила руку ему на шею.

— Что с тобой? Что-то случилось?

Эркин поднял голову, но не повернулся к ней, а смотрел прямо перед собой. Женя видела его сцепленные, сжатые до белизны на костяшках пальцы, неподвижное застывшее лицо, только шрам на щеке темнел, наливался кровью. Она молча ждала, не убирая руки. Наконец он смог ответить.

— Пока ничего, — и повторил. — Пока ничего не случилось.

И повернулся к ней. Его лицо смягчалось, отходило на глазах.

— Я… я просто устал от них. От их вопросов. Что им нужно от меня? От Андрея? Подсылают эту, Бьюти, чтобы та выспрашивала. Неужели им мало, что я работаю на них? Чего им ещё?

— Они не злые, — задумчиво ответила Женя. — И они расспрашивают всех. И обо всех. Ты думаешь это опасно?

Эркин молча кивнул.

— Ты извёлся весь, — рука Жени мягко, ласково лежит на его шее, соскальзывает на плечо. — Скорей бы кончилась эта работа. Так?

— Так, — он кивает осторожно, чтобы не стряхнуть эту руку, от тепла которой утихает внутренняя дрожь, что не от холода, а от страха. — Мы с Андреем так старались найти долгую работу. Чтоб каждый день не искать. А теперь… Когда долго на одном месте работаешь, о тебе там много знают.

— Они не злые, — повторяет Женя. — Даже их… — она запинается, не желая произносить слово "рабы", и он опять кивает, показывая, что понял, о ком идёт речь, — не ушли от них.

— Да, я видел. Они остались рабами.

И вдруг улыбается и осторожно, еле касаясь, снимает большим пальцем слезинку с угла её глаза.

— Ничего. Там один день остался. Я выдержу. Зато получу много-много. Куча аж до неба.

И Женя смеётся и подыгрывает его хвастовству.

— Так много дадут?

— Да, — он склоняет голову набок, трётся щекой о её руку на своём плече и заканчивает разговор по-русски любимой присказкой Андрея. — И догонят, и добавят.

Они заканчивали работу. День был ещё пасмурный, но тучи иссякли, и через затягивавшую небо сероватую плёнку просвечивала местами голубизна, и солнце ощутимо грело. Уродик закончил дорожку, ловко пересадил кусты живой изгороди, сделав подобие аллеи, и исчез.