Аналогичный мир

— Горел?

Он кивнул.

— Мы тоже.

Трёхкровка улыбнулся

— Здорово покорёжило. Думал, не отваляемся, замёрзнем к чёртовой матери.

— Это зимой, что ли?

— Ну да, — они удивлённо смотрели на него. — В заваруху.

— Как же вы выскочили?! — вырвалось у него. — Ведь Паласы все пожгли, паласников постреляли.

— А мы не выскочили, — хмыкнул мулат, — мы выползли.

— Из одного, что ли?

— Нас в распределителе всех на расстрел вывели, — стал рассказывать трёхкровка. — Ну, в суматохе не отделили нас. А тут русские. Мы как рванём все врассыпную. И мы, и беляки. Кто поверху бежал, тех русские остановили, а мы в трубу сточную и залегли там. Переждали. Выползли. Распределитель горит. Беляки, что стреляли нас, двое там или трое, лежат, ну что осталось от них. Мы где шажком, где ползком и дёрнули оттуда. Хорошо, в штанах были. Не успели раздеть нас.

— Повезло, — кивнул он.

— А ты?

— Со мной иначе, — усмехнулся он. — Я пять лет как не спальник.

— Как это?!

— Ты что?!

— Шутишь?!

Три вопроса слились в один возглас, они даже подались к нему.

— Купили в имение и поставили скотником, — он оглядывал их смеющимися глазами. — Тогда и перегорел.

Они переглянулись.

— Слушай, парень, — заговорил негр, — ты не шути этим, не надо. Горишь насмерть, а перегоришь, говорят, и года не протянешь, сам себя кончишь.

— Слышал, — кивнул он. — Только вот он я, перегорел и живу.

— Ты… ты ж… — у трёхкровки на глазах выступили слёзы.

— Что я же? — он рассмеялся их удивлению.

— Сколько ж тебе, парень? — тихо спросил мулат.

— Двадцать пять полных. А горел в двадцать.

— И… и как ты… потом, ну, после?

— Никак, — пожал он плечами. — Я ж говорю, скотником был, за скотиной смотрел. Доил, убирал, всё такое… Боль отпустила когда, то… нормально жил, — он усмехнулся, — по-рабски.

— И не пробовал… работать?

— На хрена мне это? — искренне изумился он вопросу. — Вы что, не наелись дерьма этого?

— По горло, — спокойно ответил мулат, а остальные кивнули. — Значит, ставить не можешь. Ты эл?

— Был элом, — кивнул он, — а вы?

— Мы элы, а он, — мулат кивком показал на трёхкровку, — он джи. И тоже… были. И горели одинаково. И не нужно нам ничего. Тоже одинаково.

Он понимающе кивнул.

— Значит, так живёшь, — усмехнулся негр.

— Живу, — он улыбнулся. — А вам сколько?

— Мне двадцать три, — улыбнулся негр, — ему, — он кивком указал на мулата, — двадцать два, а этому, — трёхкровка улыбнулся, блеснув зубами, — девятнадцать. Значит, пять лет у нас есть, так что ли?

— Я больше хочу, — рассмеялся он. — Как же вас русские не загребли?

— Имение одно нашли. Мало побитое. Рабскую кладовку расшарашили, одежду нашли, — начал рассказывать мулат, — жратвы кой-какой. Оделись, поели и пошли. И тут дёргать начало. Ну что? К дороге, пули у русских просить? Обидно. Повернули к дому было, слышим, голоса. Мы рванули оттуда и видим. Сарай не сарай… Залезли туда и легли. Ну, и пошло. Раз горел, сам знаешь, каково.

— Знаю.

— Лежим, корёжимся, рты себе, чтоб криком не приманить никого, затыкаем. Отпустит, выползем, снегу поедим и обратно. — Мулат усмехнулся. — И опять крутимся.

— Долго горели?

— Тут смены не посчитаешь, — все дружно засмеялись.

— А ты? — с интересом спросил негр.

— Я работал.

— Как?!

— Ты ж горел!

— Работал, а не трахался. Коров кормил, доил, полы мыл, мешки таскал… Скотник.

Они переглянулись.

— Как же ты выдержал? — тихо спросил трёхкровка.

— Не знаю, — пожал он плечами. — В Овраг не хотелось. А может… нет, не знаю. Себя не помнил.

— И не просил? Ну, чтоб дали.

— Нет, — твёрдо ответил он, запрещая дальнейшие расспросы об этом. — А через русских как прошли? На сборном.

— А мы туда не пошли, — засмеялся негр. — А ты пошёл, что ли?

— Отловили, — усмехнулся он.

— И… как?

— А никак. Сказал, скотник, руки показал, и всё, — он показал им свои ладони.

— Покажи, — потребовал негр.

— Охренел?! Чего тебе показать?! Не меняются они.

— Дурак! Висюльки у нас свои есть. Справку.

Помедлив, он вытащил из переднего кармана джинсов справку.

— Из рук смотрите, черти.

— Не бойсь.

— Точно твоя?

— Читай, коли не веришь, — насмешливо предложил он и бережно спрятал справку.

Посмеялись немудрёной шутке. Мулат задумчиво оглядел свои мозолистые ладони.

— Что ж… может, и впрямь, если так… Ладно. Кофе налить тебе?

— Нет, пойду, мне к стаду пора.

— Старший не дерётся?

— А ваш что, пробует?

— Помахивает.

— Но промахивается.

— Рвань он пьяная. Только и есть, что белый, — сплюнул трёхкровка.

— Ты, я смотрю, со своими беляками того, ладишь.

— Напарник мой не беляк.

— Расу потерял, что ли?

— А я не спрашивал. Но парень правильный.

— А старший?

— Нормальный мужик.

— Повезло. Паёк большой?

— Хватает. А вас зажимают?

— Пробовали. Русская комиссия приехала, нос всюду сунула, пайки наши взвесила. И хозяину штраф влепила! — трёхкровка засмеялся.

— На выпас к вам приехали?

— Ну! Сначала мы труханули, конечно. Но смотрим, хозяин больше нашего трясётся, ну и… — мулат весело выругался.

— Старший наш пьёт, у стада мы его не видим, а твой, смотрим, пашет.

— Он ковбой, а ваш дерьмо.

— Точно.

Поболтали ещё немного и разошлись…

…Эркин присел на тёплую влажную от росы спину Одноглазого. Что ж, повезло парням. Горели когда, никто не лез, не гнал на работу, и сейчас… вместе. Как они этого джи не прибили? Элы и джи всегда во вражде были. Хотя… горели одинаково. Элы, джи… когда горишь, себя не помнишь…

…Он проснулся посреди ночи от острой, ударившей в пах боли. И не сразу понял. После ломки боль в низу живота была постоянной. Каждый шаг отдавался болью. Ночью он ложился на спину, раздвигал ноги и замирал. Вроде боль отпускала, и он мог заснуть. А тут… он с ужасом понял, что это за боль. Загорелось. В распределителе он раз видел… но там надзиратель, ругаясь, увёл… приступ боли спутал мысли. Он замер, распластался на досках, пытаясь неподвижностью обмануть боль. Но боль не обманешь…

…Эркин, вздохнув, поднял голову, подставив лицо лунному свету. И, как бы отвечая ему, вздохнул Одноглазый…

…Боль то выгибала его дугой, сводя тело судорогой, то распластывала на нарах. Он горел, будто там, внутри, снова заполыхал огонь, испытанный ещё на этих чёртовых уколах, когда из него делали спальника. Только этот сильнее. И опять это ощущение, что его раздувает, распирает изнутри. Грубая жёсткая ткань штанов и рубашки впивалась в тело. По-прежнему лёжа на спине, он сбросил куртку, выдернул из штанов и задрал на грудь рубашку. Вроде полегчало, но ненадолго. Он невольно охнул от болевого удара. Зибо сонно вздохнул и повернулся на другой бок, и он сжался, пережидая очередной приступ, а боль не кончалась. Он судорожно нашаривал застёжку, совсем забыв, что на нём не паласные брюки на застёжке, а обычные рабские штаны на завязке. Наконец распустил узел и спустил штаны почти до колен. Может, хоть тереть так не будет. Как же, жди! Сам воздух, душный, пропахший навозом и их потом воздух стал колючим и обжигал кожу. И вдруг отпустило. Он лежал без сил, в липком холодном поту, слабо подёргиваясь в затихающей судороге. Отпустило? Нет, уже опять. Он уже чувствовал приближение новой волны. Он раскрыл рот и сам заткнул его себе кулаком, впился зубами, словно одна боль могла перешибить другую. Он знал: когда загорелось, одно спасение — работа. Вымолить работу. Всё равно: куда, как, с кем, лишь бы… Лишь бы белый приказал. Самому нельзя. Друг другу нельзя. Нет без белого приказа работы. Нельзя! А… а… Новый приступ потряс его. А какого чёрта — смог выдохнуть он, наконец. Моясь, он же трогает себя. Везде. Разминая друг друга, трогают. Тоже везде. И ничего. Так… так… Он осторожно положил руки себе на живот и повёл ладонями вниз к лобку, дальше… и словно что-то взорвалось в голове, ослепило. И спасительная чернота. И ничего, ничего уже нет. Вырубился…