Заклинатель драконов

— Боюсь, в помещении с годами образовался беспорядок, — сказал хозяин. У него была странная манера расставлять в своих фразах знаки препинания, в длинных паузах можно было попробовать на вкус жирную точку. Возможно, это происходило от отсутствия практики в разговорной речи. — Знаете ли, я сохраняю вещи. Вещи, которые мне интересны, или которые меня удивили, или… напоминают мне…

Он сел на стул, но прежде проверил, не занят ли тот уже, может быть — голубыми зайцами. Гость последовал его примеру. Рыжий кот проскользнул в щель окна, пролив себя как масло сквозь небольшое отверстие, определив свои оранжевые формы на колени к хозяину. Беспокойные пальцы тут же начали его гладить.

Хозяин дома удивительно, напоминал паука,, одного, из тех, у которых веретенообразные ноги, маленькое жирное тельце, и неуклюжая походка, Его голова тонула в округлых, плечах, его тощая грудь клеткой, выпуклых ребер вывешивалась над вздувшимся животом. Волосы его, похожие на ворс ковра, неуверенно цеплялись за кожу черёда и вдруг внезапно, начинали вздыматься как от статического электричества. Его бледность, показывала, что он редко видит солнце, а глаза его были, как, терн, целиком — и белок, и радужка — матово–черные и столь же «выразительны», как пластмассовые пуговицы. Его одежда казалась частью его тела, и трудно было представить, что он когда–нибудь снимает ее. На животе морщился тамно–желтый жилет, поверх которого было надето несколько слоев вязаных жакетов, все — в разной степени распада. Можно предположить, что он надевал сверху новый жакет, никогда не снимая то, что внизу. Штаны его были и коротки, и узки ему, сильно вытянуты на коленях и засалены сзади. Он представлял собой квинтэссенцию типа людей, живущих внутри, этакий домашний паучок, плетущий паутину за паутиной в одном и том же местечке у камина, пещерный житель, который проживет свою жизнь и умрет, не видя солнечного света. Гость его по контрасту был как патиной покрыт деревенским загаром, кожа лица его казалась корой дерева, его плащ с капюшоном после многих дождей и цветом, и фактурой ткани напоминал землю. В этом заплесневелом воздухе он источал запахи пасторальной жизни.

Как много времени прошло, Муунспиттл, — заметил гость, — но ты не изменился. Совершенно не изменился. Ты все еще торгуешь…

Никакой торговли. — — Человек, названный Муунспиттлом, ответил прежде, чем был закончен вопрос. Его настоящее имя, или одно из них, было — Мондспитлз, но это звучание потерялось при переводе. — Я помогаю людям. За плату. Благодаря своим знаниям. Разумеется, необычным людям. Князьям, государственным мужам, любовникам. Они приходили по ночам, знали, как постучать. Им были нужны дозы и приворотное зелье, мечты и видения. Теперь они не приходят. Быть может, появились новые торговцы мечтами. Не такие внимательные, не такие… особенные. Я–то не изменился, изменился мир. Ты должен знать. Ты всегда… приходил, чтобы поддержать себя, — и добавил совсем нелогично: — Я рад, что ты не взял с собой… э–э… собаку. Моугвит никогда не воспринимал ее.

Рэггинбоун глянул на лохмотья кошачьей шерсти.

У них это взаимно.

Время здесь ничего не значит, — продолжал Муунспиттл. — Я смешался с толпой. Тут все смешались. Вот почему мне нравится город. Он как гигантский лес — жизнь все время развивается, в опавших листьях, под кустами — растет, распрямляется, погибает. А я просто существую здесь, глубоко в своем дупле, тикаю потихоньку. Как жучок. На ветвях дерева могут жить совы, но я их не замечаю. Я остаюсь в темноте. В тепле.

Совы? — нахмурившись, спросил Рэггинбоун. — — Что заставило тебя подумать о совах?

Совы и деревья. Деревья и совы. Они всегда вместе.

Я всегда связывал сов с амбарами или с колокольнями.

Ты слишком много знаешь… — сказал Муунспиттл. — В старых сказках, когда еще не было ни амбаров, ни колоколен, совы жили на деревьях.

Рэггинбоун все так лее хмурился, хотя и погрузился в пучину своих размышлений.

Ты чего–нибудь хочешь? — задал естественный вопрос Муунспиттл. — Ты ведь неспроста пришел, никто так ко мне не приходит.

Мне нужна твоя помощь, — ответил Рэггинбоун. — Мне нужно начертить круг. Ты обладаешь Даром. Мой Дар покинул меня. Вместе…

Ты хочешь использовать меня, — тонкий и высокий голос Муунспиттла перешел в шепот: — Моя сила — твое желание — в этом дело?

Называй это, как тебе угодно, — ответил Рэггинбоун. — Я бы не просил, если бы это не было так важно.

Ах! Но насколько важно? Что ты, Кэйрекандал, дашь мне за мой Дар? Черный бриллиант, голубую розу, локон ангела?

Вот что я принес, — ответил Рэггинбоун, доставая из кармана прозрачный пластмассовый шар с крохотной моделью собора Святого Павла внутри. Он покачал шарик, и его внутренность заполнилась падающим снегом.

Лицо Муунспиттла озарилось детской алчностью.

—Мой город! — воскликнул он. — Мой город в пузыре. Идет снег — и это можно подержать в руках! Это очаровательно. Даже в хрустальном шаре не было бы так хорошо видно. Это — ценнейшая пещь. Дай мне ее.

—Потом, — сказал Рэггинбоун, пряча шарик в складках своего плаща. — Сначала мы нарисуем круг.

Они освободили центр комнаты, для чего пришлось сдвинуть мебель в стороны и убрать лохмотья ковра. На досках пола уже была видна линия круга. Муунспиттл взял с полки банку и посыпал серовато–белой пудрой эту линию, тихо бормоча что–то себе под нос. Это могло быть и заклинанием, и просто ворчанием. В его действиях не было ни торжественности, ни величественности. Рэггинбоун загородил чем–то окно, зажег свечи, выключил электрический свет. Моугвит вскочил на кресло, чтобы наблюдать, и темноте, в пламени свечей, он отбрасывал мохнатую тень, глаза его горели мрачным огнем. Во все сгущающемся мраке комната будто расширилась и видоизменилась. Не было заметно никакого движения, но столы и стулья, казалось, отодвинулись от круга, столпившись у стен. Некоторые тени покачивались, другие, наоборот, — съежились. Потолок куполом взмыл вверх, книжные полки вытянулись в бесконечность. Муунспиттл произнес какое–то слово, и круг замерцал неустойчивым светом, раздалось шипение сырого дерева в огне. Рэггинбоун положил руку на затылок Муунспиттла, и тот упал на колени, внезапно ослабев.

Элиивэйзар, — мягко сказал Рэггинбоун, — Элиивэйзар!

Ты хочешь слишком многого… — выдохнул Муунспиттл. — Ты украдешь мою душу…

Не украду, только возьму на время, и только лишь твою силу. Согласен?

Элиивэйзар пытался встать, когда сполз со стула, подставленного ему Рэггинбоуном. Затем снова рука схватила его за волосы. Если он и уступил, то сделал это незаметно. Он начал говорить на странном языке, полном резких созвучий, пульсирующих гласных, потрескивающих «Р» и свистящих «С». Язык глубоких нот и звенящих команд заставлял вибрировать затхлый воздух от беззвучной музыки. Это был язык прошлого, забытого, запрещенного… Язык Атлантиды. Но в голосе Муунспиттла было больше страха, чем силы, фразы звучали неуверенно, слова набегали друг на друга, теряя свою естественную четкость. Внутри круга парообразная субстанция то будто набухала, то истончалась в соответствии с ритмом заклинаний, создавая призрачный торс и другие части тела, которые все время расплывались, далее когда стали достаточно плотными. В мерцании на месте лица проявились линии бровей и скул, между ними слегка просвечивали желтые глаза. Затем струи дыма взвихрились, и открылось что–то похожее на заднюю ногу козла, на которой ниже голого бедра шерсть спускалась вниз, покрывая когти.

— Сосредоточься! — выкрикнул Рэггинбоун, сжимая голову беспомощного Муунспиттла, его рука впилась в плоть, как корни прорастают в землю.

Элиивэйзар произносил слова очень тихо, но откуда–то извне этим словам давалась сила. В центре круга фигура гуманоида росла и уплотнялась, становясь определенным существом. Это была старая–старая женщина, такая древняя, что казалась растрескавшимся камнем. Она была безобразна, как горгулья, так же сморщена, как терновый куст. Клочья жестких волос поднимались дыбом на одной стороне черепа, на другой — струпья от гнойных ран свисали на лицо. Изо рта торчал одинокий клык, который прокалывал коричневую кожу нижней губы. Глазные яблоки прятались в морщинистых мешках кожи, их почти не было видно за судорожно подергивающимися веками. Горло ее производило что–то похожее на карканье, более мягкие звучания были давно утеряны.