Ребята Скобского дворца

— Смерть самодержавию!.. — раскалывалась от крика улица.

— Да здравствует свобода!.. — мощным гулом прокатывалась новая волна.

Какой-то старик в пальто с барашковым воротником обнял Фроську.

— Мы теперь вольные, дочка, — бормотал он, не скрывая и не стыдясь своих слез.

На углу Пушкинской бородатый студент, взобравшись на гранитный постамент памятника Пушкину, размахивая рукой, громко декламировал:

На стенах белели воззвания и объявления Временного комитета Государственной думы, Совета рабочих и солдатских депутатов.

— Теперь куда пойдем? — спрашивали своего вожака скобари, стараясь не отстать от него в бурлящей многотысячной толпе.

Царь кратко, одним словом намечал направление, и среди ребят, как по телеграфу, проносился очередной приказ:

— К Аничкову мосту!.. На Литейный!.. На Кирочную...

На Сергиевской улице, в районе аристократических кварталов, где жила преимущественно знать Петрограда, наметанный, острый взгляд Царя остановился на высоком, бравого вида старике с седыми пышными подусниками, в щегольской бобровой шубе. Старик, подозрительно и пугливо озираясь по сторонам, неуверенно шел по улице, стараясь как-то боком пройти мимо встречных. Царь, сунув два пальца в рот, пронзительно свистнул, и старик, вздрогнув, зашагал быстрее.

— С-стой, братва! — повелительно распорядился Царь.

Догнав человека в бобровой шубе. Царь проскочил вперед и, приложив руку к папахе, бойко отрапортовал:

— Здравия желаю, вашбродие!

Из-под распахнувшейся шубы мелькнул форменный генеральский китель. Насупившийся генерал не стал сопротивляться. Ребята, окружив его шумной ватагой, повели в Таврический дворец, ставший в эти дни главным штабом восставшего народа. Царь, придерживая генерала за рукав, шел рядом. Впереди вприпрыжку бежали гонцы и звонко оповещали встречных, освобождая путь для многочисленных конвоиров:

— Генерала ведем... жандармского!

К Таврическому дворцу то и дело подходили перешедшие на сторону революции воинские части с развернутыми знаменами, со звучащими оркестрами.

Ребята остались у бокового входа, а человек пять скобарей во главе с Царем, сопровождая своего пленника, проникли внутрь здания.

Матрос, вооруженный двумя револьверами и перепоясанный пулеметной лентой, принял от ребят генерала.

— Как твоя фамилия? — спросил он у Типки.

— Царь! — быстро ответил за Типку Цветок.

Матрос удивленно поднял крутые сросшиеся брови. Типка ответил как полагается и незаметно сунул Цветку под нос кулак. Тот с обиженным видом отошел в сторону.

Разобравшись в фамилии Типки, матрос напустил на себя еще большую важность.

— Хотя ты. Антип Царев, и Царь по прозвищу, а заарестовывать тебя я не буду. Царей мы теперь за решетку сажаем.

Типка растерялся, а когда матрос с генералом скрылись, нахлобучив глубже папаху и сдвинув брови, предупредил ребят:

— Ежели кто только при народе заикнется... Пеняйте на себя.

Ребята поняли. Типка Царь тоже отрекался от своего громкого прозвища. Цветок при этом встрепенулся и толкнул Ванюшку в бок: мол, понимай.

Тут к подъезду подошла группа таких же, как и скобари, мальчишек, как стало понятно по разговору — с Петроградской стороны. Вели они под своим конвоем какого-то, судя по холеному лицу с пышными бакенбардами и добротной одежде, важного сановника.

— Где тут принимают арестованных? — обратился к Царю светлоглазый, светловолосый парнишка, одного с Типкой возраста, в темной, с зелеными пуговицами куртке, очевидно вожак ребят.

— Т-тут принимают... — показал Царь на вход в боковой подъезд: — П-подожди чуток. Сейчас матрос выйдет, он примет. — И уставился на парнишку.

— О-оголец! А я тебя знаю, — обрадовался Царь. — Тебя не Алешкой зовут?

Светловолосый парнишка встрепенулся, поднял голову.

— А ты откуда меня знаешь?

«Т-точно», — про себя удостоверился Царь, обладавший цепкой памятью.

— Если я не обмишулился, т-ты в позапрошлом году меня на Большом от фараонов выручил... Помог взобраться на крышу.

Светловолосый парнишка тоже уставился на Царя.

— Помню... — медленно произнес он, — был такой случай. — И доброжелательно первым протянул Царю руку. — Удрал ты тогда?

— Точно, удрал... — обрадовался Царь и счел нужным сообщить: — А потом попал на фронт... А тебя что, фараон тоже поволок в участок?

Парнишка пренебрежительно махнул рукой, не спуская глаз с Георгиевского креста Царя:

— Поволок... Мне не впервые.

Своим ответом он сразу внушил Царю большое уважение к себе.

— С-спасибо тебе, друг! — и Царь крепко пожал руку парнишке с Петроградской стороны. — Будешь в наших краях, на Васильевском острове, заходи в Скобской дворец.

Присутствовавшие при разговоре Копейка и Чайник тоже пожали руку новому другу Царя. Фроська тоже протянула Алешке свою ладонь в знак благодарности, что тот в свое время выручил Царя.

— Спасибочко! — произнесла она.

Вернулся в подъезд матрос. Алешка со своими мальчишками с Петроградской стороны сдал матросу старорежимного чиновника.

— Пошли!.. — торопили Алешку его друзья, видя, что тот снова пустился в разговор с Царем.

Оказалось, что Алексей со своими ребятами с Петроградской стороны тоже был в тот день у Казанского собора, тоже разоружал городовых.

Таврический дворец бурлил. Временный комитет Государственной думы хоть и взял власть в свои руки, но доживал последние часы. А в левом крыле дворца уже заседал Совет рабочих и солдатских депутатов столицы.

Длинные, широкие коридоры, просторные залы с лепными украшениями и огромными хрустальными люстрами — все было заполнено вооруженными людьми. Между ними торопливо сновали важные, осанистые, в черных длиннополых сюртуках, в белых манишках члены Государственной думы, как объяснил ребятам бойкий мастеровой с папироской в зубах.

— Дума... — произнес Типка, испытывая к новой власти смутное недоверие.

— Какие они сдобные, откормленные, — вслух удивлялся Спирька, разглядывая думцев.

— А что они делают? — заинтересовался Цветок.

— Думают, — как сведущий в газетных делах человек, пояснил Серега Копейка, ловко сплевывая в дальнюю урну.

— О чем же они думают? — продолжал удивляться Спирька.

— Как жить народу, — вмешался Ванюшка, уже слышавший подобный разговор в чайной.

— Как ловчее из чужого кармана в свой переложить, — разъяснил бравый рослый солдат с винтовкой за плечами. — Тоже воевал, браток? — взглянув на Царя, осведомился он, прикуривая у встречного. — На каком участке фронта?

— Н-на Северном, — не без гордости ответил Царь.

— Теперь, браток, свобода! Воевать больше не станем, — сообщил солдат.

— Дума, — снова произнес Царь, окончательно запутавшись в столь сложном политическом вопросе.

Потолкавшись по людным и шумным коридорам, ребята вышли из Таврического дворца и присоединились к своим.

Подходили воинские части. Стоявшие на балконе члены Государственной думы сдержанно помахивали руками, приветствуя солдат.

— Чего это думцы хмурятся, кисло так приветствуют, — удивлялись в толпе, — радости-то у них не чувствуется.

— С непривычки, — объясняли другие, — ведь они все с царем якшались. Все они графы, и князья, и даже бароны.

— Не все, — кто-то возражал, — есть среди них и наши, рабочие. Правда, маловато. Один на сотню.

Царь напряженно вслушивался.

Рядом с Ванюшкой какой-то чрезмерно любопытный, в потертой чуйке и в картузе с бархатным козырьком, допытывался:

— Это кто? А это? Толстый-то какой, с брюхом.

— Родзянко, председатель Государственной думы, — ответили ему.

А другой, более сведущий, добавил: