Ребята не подведут!

Кроме того, они еще ходили в радиошколу к Розмайерам, всякий раз рассматривая расстрелянную пианолу, и кое-когда по старой памяти награждали тумаками Эде. Вот и все их развлечения. Скучища!

В будни-то еще туда-сюда, а в воскресенье хоть пропадай. Радиошкола не работала, на конспиративную квартиру из-за опаски тоже не придешь. Оставалось одно — сидеть дома. Словом, воскресенья стали самыми нудными и скучными днями.

Габи вставал поздно и нехотя съедал завтрак, раздумывая, чем бы заняться: почитать или сыграть с самим собой в «блошки». Но жизнь обычно вносила свои поправки. Не успевал он закончить завтрак, как объявляли воздушную тревогу. Теперь уже медлить было нельзя. Он мгновенно натягивал на себя одежду, запихивал в рот целый кусок хлеба с жиром и под хлопки зениток бежал в подвал.

Однажды в подвале к отцу подсел дядя Шефчик и под большим секретом показал какую-то бумагу. Отец взял ее, пробежал глазами, кивая при этом головой. Габи сделал вид, будто играет с Пушком, а на самом деле одним глазком старался заглянуть в бумагу. Но прочитал он только три слова, написанные крупными буквами: «Рабочие! Прекращайте работу!» Отец быстро вернул бумагу дяде Шефчику и пробурчал:

— Вы с этим поосторожнее, сосед.

— Почему это? Потому что в ней сказана правда?

— Не те времена сейчас, чтоб говорить правду, — вздохнул отец. — Если у вас ее обнаружат, не миновать вам беды. Во всяком случае, имейте в виду — вы мне ничего не показывали и я ничего у вас не видел.

— Если бы все так поступали, как вы, Климко, — рассердился дядя Шефчик, — то мы бы всю жизнь сидели здесь, под землей, как кроты. Но, к счастью, есть люди, которые думают и делают иначе.

Габи чуть не вскрикнул, до того понравились ему слова дяди Шефчика. Но отец опять заговорил нерешительно и расплывчато:

— Такие уж мы есть, сосед. Эта жизнь нас сделала такими… Нам трудно что-либо изменить… Вот, может, они… — и он кивнул в сторону Габи, — … может, дети наши построят новую жизнь в обновленном мире…

«Ребята не подведут!» — мысленно откликнулся Габи и, сунув правую руку в карман, согнул указательный палец. Потом еще внимательнее стал прислушиваться к этому странному разговору.

— В обновленном мире! — пробурчал в ответ дядя Шефчик. — Да как он может обновиться, если люди не приложат к этому своих рук? Ответьте мне, сосед!

Тем временем мама достала из кошелки хлеб и жир и сделала скудные бутерброды. Габи уже уписывал четвертый кусок хлеба с жиром, когда снова заревели сирены, возвещая своим протяжным воем об отбое.

Едва они вошли в квартиру, как под окном трижды кто-то свистнул. На балконе стоял Шефчик-старший и махал руками, подзывая к себе. Габи выпрыгнул в окно. Шефчик-старший согнул указательный палец и взволнованно проговорил:

— Иди скорее сюда!

Но торопиться, пожалуй, было некуда, ибо Габи уже стоял перед ним.

— В чем дело? — строго спросил он.

— Говорят, по радио объявили, что война кончилась, — затараторил Шефчик-старший. — Вот это да! Немцы могут убираться отсюда куда глаза глядят! Бомбежек больше не будет, и наступит мир. По радио говорят, что немцы нас обманули и что хватит, мол, проливать кровь. Диктор сказал все это только по-венгерски и не употребил ни одного немецкого слова. Такого еще не бывало… Вот дела! Представляешь?

— Надо было бы послушать, — спокойно сказал Габи, но сердце у него так и заколотилось от радости.

Они постучались к Розмайерам. В квартире было так тихо, словно вся семья Розмайеров вымерла. Но они продолжали стучать до тех пор, пока наконец Эде не открыл окно.

— Чего вам? — испуганно кося глаза, спросил он.

— Включи радио, — попросил Габи.

— Не включу, — огрызнулся Эде и захлопнул окно.

Они снова стали стучать. Громкий стук услышал Денеш, появились и два других Шефчика, приковылял со второго этажа Дюрика, подбежал Пушок. Наконец, лениво потягиваясь, пожаловала Мурза и преспокойно принялась облизывать себе лапы, как бы подтверждая, что все беды кончились. А Габи тем временем все барабанил и барабанил в окно, отзывавшееся жалобным звоном стекол. В конце концов к окну подошел сам господин Розмайер и с недовольным видом оглядел ребят.

— Откройте, пожалуйста, господин Розмайер! — прокричал Габи сквозь закрытое окно.

По виду господина Розмайера не трудно было догадаться, что он намеревается хорошенько отчитать ребят. Но, еще раз окинув взглядом собравшихся, он ничего не сказал, а нехотя открыл окно и поинтересовался, в чем дело. Габи попросил его включить радио. Господин Розмайер ответил, что приемник у них испорчен.

— Давайте я починю! — высунулся вперед Шефчик-старший. — Я хорошо разбираюсь в радиоприемниках.

И, не дожидаясь ответа, он прыгнул в окно, подскочил к приемнику, включил его, и в следующую секунду весь двор огласил зычный голос диктора:

«Немцы хотят навсегда лишить венгерскую нацию величайшего сокровища — свободы и независимости. Поэтому я сообщил здешнему представителю Германской империи, что мы заключим предварительное перемирие с нашими бывшими противниками и прекратим против них какие бы то ни было враждебные действия».

— Ура! Ура! — восторженно завопили ребята.

Господин Розмайер побледнел, рванулся к приемнику, выключил его и, захлопнув окно, выбежал из комнаты.

Габи чувствовал, как рыдания подступают ему к горлу и радостные слезы предательски навертываются на глаза. Если бы кто-нибудь спросил у него, отчего он готов расплакаться, то он не смог бы ответить. Однако он хорошо знал, что если бы его все-таки об этом спросили, он бы обязательно разрыдался и, самое странное, не испытал бы при этом никакого стыда, хотя рыдать — последнее дело. И вместе с этими подступающими к горлу рыданиями, его вдруг обожгло жгучее желание запеть какую-нибудь хорошую и очень торжественную песню. Эти два противоречивых чувства как-то причудливо переплетались в его сознании, оставляя в нем ощущение чего-то целостного, неразделимого. Но он не знал, что именно запеть. Много песен разучивал он в школе, но ни одна из них не подходила к этой минуте.

Наконец его осенило.

— «Да одарит нас мадьяр…» — робко запел он, чувствуя, что вместе с первыми словами из глаз его полились слезы.

Ребята с недоумением глядели на своего плачущего и вместе с тем поющего председателя. Впрочем, недоумение это длилось недолго, и вот уже шесть детских голосов подхватили песню, и она, набирая силу, полилась вольно и широко.

Так, исполняя гимн, они обошли весь двор.

«Уже народ наш в прошлом выстрадал себе будущее», — торжественно гремели заключительные слова.

И тут, откуда-то с высоты, зазвучал новый голос — мужской, скрипучий. Они подняли вверх головы и увидели, как на втором этаже, облокотись на железные перила балкона, стоял дядя Шефчик и во весь голос пел.

Члены группы знали эту песню, но еще никогда ее не пели. Это была прекрасная, мужественная, зовущая к победе песня. Мальчишки слушали как зачарованные, потом стали притопывать ногами в такт песне, а когда дядя Шефчик повторил заключительные слова, тут же подхватили их. Концовка песни, казалось, обрела крылья и усиленная звонкими голосами, взмыла над задымленными, покрытыми копотью крышами андялфельдских домов.

«Став на горло угнетателям народа, завоюем для себя свободу».

К тому времени во двор высыпал уже весь дом. Одни кричали «ура!», другие хлопали в ладоши, третьи обнимались.

— Значит, скоро вернется мой Андраш, а? — спрашивала тетя Чобан, вытирая глаза.

— Вот и дожили до светлого дня! — всхлипывала мама.

— Теперь уже не будем прятаться под землю, как крысы! — ликовала тетя Шефчик.

— Похозяйничали у нас гитлеровцы, и хватит! — похохатывал дядя Шефчик.

— Может, и моего Лайошку отпустят… — вздыхала тетя Варьяш.

— И Пинтер тоже вернется, — радовалась тетя Пинтер, всегда называвшая мужа по фамилии.

Одним словом, дом бурлил, гудел, бушевал, и только двое из всех не принимали участия в этом всеобщем ликовании.