Страница 13 из 32
Уже тогда, совсем ещё мальчишкой, Стас был умным и бывалым человеком. Его отец и мать были наладчиками. Мастерами высокого класса, специалистами по судовым установкам. И потому Стас с ними все моря объехал, многое повидал, ума поднабрался.
А сюда они приехали налаживать завод, автоматическую линию. Немцы, когда уходили, завод взорвали, а наши сейчас его восстанавливали днём и ночью, и автоматическая линия была сердцем завода.
Поэтому Стасовы мама и папа с завода не выходили. Они там даже ночевали иногда, а Стас спал у Костика.
Его родители были славные — молодые, хохочут часто. Они были рады, что сын нашёл себе друга. Да и какие родители не радовались бы такому!
Маме Костика тоже нравились родители Стаса. Они приходили познакомиться. Только мама Костика загрустила, когда они ушли. Даже слёзы на глазах выступили. Заперлась у себя в комнате, а когда вышла, глаза у неё были красные.
Костик знал отчего. Опять, наверное, вынимала из шкафа карточку отца.
Она иногда разговаривала с отцом на карточке. И плакала. Костик один раз случайно увидел. Она тогда смутилась, прижала его к себе, стала целовать. И говорить, говорить — быстро так обо всяких пустяках, о неважных делах. Словно Костик ничего не понимал… А у него тогда слёзы навернулись на глаза, потому что понимал он её слишком даже хорошо.
Она очень боялась за Костика, у неё никого на всём свете больше не осталось. И у Костика никого — только она, мама. И теперь Стас.
А как это замечательно — иметь друга!
Жизнь пошла совсем другая — интересная. Как они ему надоели, эти бессмысленные, беспричинные драки! Это только в плохих книжках мальчишки обожают драться. У него же было просто безвыходное положение. Кому охота прослыть трусом! Легче всего сказать, что это ложная гордость, ложная храбрость, но для двенадцатилетнего мальчишки это просто храбрость, просто гордость. Безо всякого словечка «ложная». Это самоутверждение.
С едой стало получше. Азовское море очень рыбное. Стас научил Костика без удочки рыбачить. С обыкновенной вилкой.
Идёшь вдоль берега и шаришь под камнями рукой. Там бычки, налимы прячутся в щелях.
Нащупаешь вилкой — раз! — и в сумку. Иногда даже сомята маленькие попадались. Или раки.
Азовское море пресное, крабов в нём нет, а раки водятся. Как в озере или в реке.
Только с этими раками надо осторожно. Клешни у них — не приведи господь! Надо их за спинку хватать. Они злятся, хвостом щёлкают, клешнями шевелят, а сделать ничего не могут.
А если промахнёшься, тогда держись. Один такой зелёный, страшенный, как крокодил, изловчился — и цап Костика за указательный палец! Такая боль — хоть криком кричи. Он бы и заорал благим матом, если б Стаса рядом не было, если б перед ним не было стыдно.
Сразу пошла кровь, рак продавил мясо на пальце до кости. И держит. Только глазами своими выпученными вертит, будто они у него на ниточках. Костик ему хотел сразу же клешню отломать, но Стас не велел. Он в этом деле разбирался, его тоже однажды хватанули. Только не рак, а краб. Стас велел Костику не шевелиться, терпеть — тогда, говорит, рак отпускать начнёт помаленьку.
Легко сказать — не шевелиться, если боль такая, что глаза на лоб лезут, становятся вроде рачьих. Но Костик губу закусил и терпел. И верно — помаленьку рак стал отпускать.
Весь фокус был в том, чтобы выбрать момент, когда рак отпустит достаточно, и тогда резко рвануть палец.
Всё было бы, наверное, хорошо, если б Костик не поторопился. А может, и рукой недостаточно дёрнул. В общем, рванул он палец, да только рак успел ухватиться самыми кончиками клешней, которые, как известно, самые острые.
Ну, тут уж он не выдержал — так завопил, что чуть горло не порвал. Чувствует — трещит его палец, и всё тут — вот-вот этот зверь напрочь отгрызёт злосчастный палец.
Отломал он ему клешню — не отпускает, чертяка!
Но теперь между хваталками клешни щель хоть образовалась. Сунул туда Стас гвоздь и разломал их.
Кровища хлещет, Костик носом хлюпает, поскуливает, а Стас от растерянности бегает по берегу и что-то бормочет.
Но это только казалось, что он просто так бегает. Он подорожник искал.
Нашёл, оторвал листок, вымыл его в воде, потом укушенный посинелый палец вымыл, обернул его, а сверху леской прикрутил.
На всю жизнь у Костика шрам остался.
Вот какое дело — раков руками хватать.
Раз ловили они их, бродили по колено в воде вдоль берега и вдруг видят издали ещё — сидит какой-то человек на камне у самого краешка моря, делает что-то непонятное: черпает воду ладонью и льёт себе за пазуху.
Когда ребята подошли поближе, Костик вздрогнул и остановился. Это был Генка. Но какой-то странный. Куда только и девалась его наглость.
Он сидел на корточках, красномордый, губы распустил и скулит — жалобно так.
Потом мальчишки поняли — он пьяный совсем, потому что его здорово качало, даже на корточках.
Но когда они подошли поближе, Костик ужаснулся. И Стас тоже. Рубаха у Генки была распахнута, а грудь и живот покраснели и вспухли, как подушка.
И сквозь эту красноту виднелись странные какие-то переплетения голубого цвета, линии какие-то, слова — татуировка.
Вдоль линий и слов выступали капельки крови.
Генка зачерпывал ладонью воду, прикладывал мокрую руку к татуировке и тихо поскуливал.
Костик так оторопел, что даже забыл про их драку. Ему его очень жалко сделалось, просто по-человечески жалко. Боль, наверное, была невыносимая. Константину Николаевичу до сих пор жаль этих чудаков, которые позволяют себя татуировать.
Костик поставил корзину с раками на краешек камня рядом с Генкой, подошёл вплотную и спросил почему-то шёпотом:
— Генка, кто это тебя так, а?
Парень медленно повёл в его сторону красными воспалёнными глазами, бессмысленно промычал что-то и затряс головой.
Но вот глаза его прояснились, он узнал Костика. Минуту он раскачивался в той же позе, очевидно ему просто необходим был кто-то, на ком можно было сорвать злость за свою дурость. Он вдруг вскочил и изо всех сил трахнул своим сапожищем по корзине. Раки, плоды долгих трудов — ужин Костика и Стаса — веером полетели в воду.
А Генка зарычал, хрипло выругался и ринулся на Костика. Это было так неожиданно, что тот растерялся. Он перепуганно вскинул руки к лицу и попятился.
Он даже не сообразил, что надо удирать. Генка потянулся уже к нему своими ручищами. Но тут сбоку спокойно шагнул Стас и подставил ногу.
И Генка на всём бегу грузно грохнулся оземь — вернее, о плоские камни пляжа.
Он захрипел что-то, а Костик и Стас, забыв про корзину, бросились со всех ног вверх по откосу.
Они так улепётывали, что казалось, не бегут, а летят по воздуху.
И только когда ноги у них стали заплетаться, а сердце разбухло в груди и, казалось, вот-вот лопнет, они остановились.
И дышали, дышали со всхлипами. Тяжко, как запалённые кони.
Когда отдышались, Костик подошёл к Стасу и молча стиснул ему руки чуть повыше локтя.
Чего уж тут говорить было, Стас и так всё понял. Он смущённо пробормотал:
— Да ладно тебе… Брось… — Он помолчал, потом добавил: — Ах, раков жалко, и за корзинку от твоей мамаши влетит…
— Не влетит, Стас! Ей-богу, не влетит. А раков мы ещё наловим!
Так окончился один из многих дней лета сорок шестого года, а потом настали другие в веренице долгих дней детства.
Вернулся домой Володькин и Оськин отец, фронтовик, танкист. Его демобилизовали, наконец дошла и его очередь.
И оказался он человеком настоящим — суровым и твёрдым в словах своих и решениях.
Он быстро навёл дома порядок. Запретил жене ходить на толкучку. А Оське, после первого же раза, как услышал, что он называет Костика и Стаса «кацапами» и «пришлыми москалями», устроил такую выволочку, что Оська вопил на всю улицу.
Костику и Стасу даже жалко его стало, долговязого дурака, когда он визгливо кричал не своим голосом: «Ой, папочка, ой, миленький, да не буду же ж я никогда больше, ой, не надо, ой, прости, пожалуйста!»