Столичный миф

А фрау Шелике нужно занять себя чем-нибудь до того момента, как, возвратившись вечером в гостиницу, она увидит в холле дожидающегося ее мужика в кожаной куртке. Вот она и надоедает весь день Лехе. Больше в Москве ей все равно делать нечего. Лехины дела от этого значительно пошли в гору.

5

Лехины дела действительно пошли в гору. А Васька, вследствие улучшения дел, в конце этого лета попал в самый центр дикого леса за тысячи километров от Москвы.

Этот большой лес делит надвое железная дорога. Слева елки и справа елки. Зимою их длинные пальцы синеют от холода, зимою подножное снежное сияние держит их на весу. Зимой одни елки в лесу зеленые, и их зелень-жизнь радует глаз. Но весной поглядишь на колючую темную лапку — и жалко ее станет, жалко до слез. Никогда ей, бедной, не цвести.

Маленький разъезд в глубине сине-зеленого леса нежило вечернее солнышко. Сладко отдыхал ось от летнего жара трем белым домикам под зеленой крышей, длинному сараю вдоль железнодорожных путей и гибкой наезженной колее, загадочно уводившей солнечный блик в неизвестность, в сторону, за кучи белого слежавшегося песка. И даже задремавший товарняк, и тот, казалось, с удовольствием принимал отпущенное ему на сегодня тепло.

Но тепловозный гудок вдруг разлетелся во все стороны над рельсами. Может, разлетелся он насовсем, а может, вернулся из леса через секунду-другую протяжным эхом. Но этого никто никогда не узнал. Потому что через секунду после гудка тихонько урчащий дизель был пущен машинистом на полный ход. Он громко застучал всеми своими цилиндрами и качнул локомотив вперед. Качнулся и состав… Но устоял. Лишь от головы к хвосту проворно перескочил клацающий железом перестук. Тогда дизель загремел еще громче. Над тепловозной крышей взлетел и повис раскаленный густой выхлоп. Будто вода, он рябил и дразнил солнечные лучи. Дизель втянул в себя еще ведро соляры и подбросил ее сажею вверх. И выхлопные трубы вогнали ее в облако, наливавшееся с каждым мгновением непроглядною черною мглой.

И только тогда вагоны медленно поплыли. Дизельный грохот куда-то пропал. И стал из-под него слышен скрип вагонных пружин, да шелест колес.

В последнюю стрелку, прощаясь с разъездом, постучал тепловоз, потом десять цистерн с нефтью. Много красных высоких вагонов. И последней подошла к нему платформа. Длинная платформа с опущенными бортами.

На платформе — большой грузовик. Шесть огромных колес держат кузов-фургон. Толстый металл, грубая сварка. Люки, лючки и круглые отвинчивающиеся крышки-заглушки там, где будут подключаться внешние кабели. Раскрой люки все — останется железное решето. Железное решето с большими дырами.

А в конце платформы, облокотившись о крепежный трос, стоял охранник Саша по кличке Большой Брат. Он почесывал через тельняшку свой толстый живот и смотрел, как разматываются из-под платформы на запад черные шпалы.

На стрелке платформа дернулась. Стальной гулкий удар под днищем — через разболтанный стык перепрыгнуло колесо. Грузовик шевельнулся. Тросик, на который опирался Большой Брат, незаметно стал жестким, как рельс, а потом, когда платформа перестала качаться, снова провис.

А слева придвинулись ближе кучи серого, плотно слежавшегося еще много лет назад песка. Ни дождь, ни весенняя грязь этот песок уже не возьмут. Каждая буря осенью посыпает его мелкими обломками сосновых сучков. И каждый ветер весной сеет бурые, уже отслужившие свое, сосновые иглы.

Через гребень перемахнул Васька. Остановился. В левой руке у него была бутылка водки, и в правой руке у него была бутылка водки. Большой Брат сразу его заметил:

— Вась! Давай, Вась!

Васька прицелился и побежал наперерез. Он ровным размашистым шагом выбирал метр за метром разделявшее их пространство; пространство пустого воздуха, чуть окрашенного поднятой поездом теплой пылью. Васька поднял голову, примеряясь к последнему рывку.

Дорога чуть повернула. Вдруг Ваську ослепили стеклянные круги. На заднем краю платформы они полыхнули солнцем. Полыхнули так, что он вскинул руки к глазам. Обо что-то зацепился ногой. Поскользнулся и растянулся во весь свой рост.

— Черт! — Большой Брат громко хлопнул себя по колену — земля из-под ног неудержимо плыла вместе с Васькой и водкой. Большой Брат присел на корточки, еще раз проверил карманы лежащего на краю платформы бушлата: деньги, документы — все на месте. Свернул потуже, встал, приготовился бросить, как только Васька поднимет голову.

Но Васька уже бежал снова. Прямо в лицо ему так близко, так ярко горели два солнечных глаза. А у него в руках были целые бутылки.

— Давай, давай! — снова заорал Большой Брат. Через несколько секунд Васька поравнялся с платформой. Большой Брат нагнулся, ухватил его под мышки и рывком втянул наверх.

Поезд перестал разгоняться. Не быстро и не медленно, в самый раз, чтобы не могла догнать лютая лесная мошкара, он стучал колесами под сосновыми ветками, нависавшими сверху, нависавшими сверху, но не закрывавшими солнце, что садилось почти точно позади. Нависавшими, пахнувшими душистой смолой от разомлевших, распаренных на солнце игл.

На краю платформы, свесив ноги, сидели рядом Васька и Большой Брат, курили и из-под руки смотрели назад.

— Отправил, — сказал наконец Васька. — Они уже почту закрывать хотели, пришлось тетку уговаривать. Так что все нормально.

Поезд шел на восток, телеграмма улетела на запад. Кругом лес. Елки, елки кругом, да сосны, и на сотню километров вокруг нет ни одной человечьей души.

Здесь дикие ягоды едят непуганые мишки, от которых человеку спасения нет: бегает медведь быстрее и по деревьям лазает лучше, а с ножом на него лучше и не ходи. Здесь летом можно почувствовать взгляд и, обернувшись, встретиться с волком. Волк не собака, но с ним можно поговорить, и если наезжать без истерик, то он уйдет.

А ночью хорошо запалить костер, и тогда на его огонек послушать свежие городские сплетни соберется вся лесная братва. Но на свет лесовики да кикиморы не полезут, и если по нужде от огня далеко не отходить, то до утра с вами, может, ничего и не случится.

Этот лес живет сам по себе. Этот лес живет сам для себя.

Человек ему совсем не нужен. Миллион лет назад сосны и ели были точно такими же, и зверье с тех пор не сильно изменилось. Все так же бегает друг за дружкой, ест друг друга потихоньку, подвывает от голода каждую зиму и каждую весну делает детей. Ну, может, когти стали поострей, да глаза позорче. Пройдет миллион лет с того дня, как через лес проедут Васька с Большим Братом, снова будет летний вечер на высокой широте, а лес не изменится. Человеческий глаз не найдет различий.

— Прикинь, — сказал Васька, ковыряясь вилкой в банке тушенки, выбирая желе. — Нет, ты только представь себе… — Он низко над банкой подхватил губами трепещущий комок и поставил руку с вилкой на локоть, почти ткнув ей в свисавшую с потолка тусклую аккумуляторную лампочку: — Через миллион лет по этому же самому лесу будут ехать два… уж не знаю кто, и везти оборудование. Крутое оборудование для поиска свалок. Знаешь, говорят, что самые интересные месторождения — это свалки предыдущей земной цивилизации. Они там производили чего-то себе нужное, а потом, попользовавшись, свозили на свалку. Это барахло полежало+полежало, а теперь мы их разрабатываем. Радиоактивные отходы, токсичные отходы, брошенные машины, домашний мусор — а через миллион лет из-за этого нашего дерьма люди друг в друга стрелять будут. Представляешь?

Большой Брат молчал. Он был печален. Они уже одолели за вечер бутылку, а хмеля все нет. Они ехали уже долго и успели рассказать друг другу все анекдоты. В приемнике сели батарейки, а лес за стеной фургона никак не кончается. Большой Брат думал о том, что, судя по всему, по России путешествуют только глубоко несчастные люди.

Душно внутри фургона. Пахнет пластмассой. В Москве, перед отъездом, все, что можно, заклеили целлофаном. Все кнопочки и лампочки в этой жирной белесой пленке. Сажая Ваську с охранником в фургон, Леха на прощанье вкрадчиво посоветовал не пить. Они это поняли так, что лучше не попадаться. Но что еще можно делать в фургоне, что катит по рельсам из России прямо в Сибирь?