Страница 32 из 39
— Мне стало известно, — отец пристально посмотрел сыну в глаза, — каким образом ты оказался в районе боевых действий.
«Слава богу!» — Гешка облегченно вздохнул.
— И чтобы не было никаких кривотолков, ты должен написать что-то вроде объяснительной.
Гешка ничего не понял.
— Какая объяснительная, пап?
Отец, сдерживая раздражение, негромко сказал:
— Ну посуди сам, какой нормальный человек ни с того ни с сего тайком проникает в вертолет и с чужим подразделением вылетает в горы, которые кишат душманами. Как все это изволите объяснить? Ты ребенок или ненормальный? Тебе надоела жизнь?
— Мне было стыдно, — ответил Гешка и вспомнил про письмо Кочина. «Где оно?» — подумал он.
— Да при чем тут стыд, Гена? — взмахнул руками отец. — Кто в это поверит? А я догадываюсь, в чем тут дело… Ведь ты сбежал с хозвзвода, так? Там процветала неуставщина, там было сборище подонков, так ведь, Гена? И тебе невыносимо стало служить. Твоя безумная выходка — это шаг отчаяния. Других мотивов я не вижу.
Отец встал, поправил на плечах белый халат, поднял с пола «дипломат» из коричневой кожи с позолоченными секретными замочками.
— Подумай над тем, что я тебе сказал. Приблизительно так и напиши. Договорились?.. Тогда до завтра!
— Это твой пахан? — спросил лежащий у окна толстяк Жора Горчаков сразу же, как только отец вышел из палаты. Похоже, он вовсе и не спал. — Он что, хочет, чтобы ты телегу на командира полка накатал?
— Какую телегу? — не понял Гешка. Жора снисходительно хмыкнул.
— Ты что, не врубаешься? Если ты напишешь, что в хозвзводе тебя довели до того, что ты сломя голову помчался на боевые, то за твое ранение будет отвечать командир полка. Комиссии всякие понаедут, ему труба. Тем более что твой папаша генерал.
«Ерунда какая-то, — насторожился Гешка. — С чего бы это отец стал катить бочку на Кочина?» Он опять попросил у медсестры Наденьки лист бумаги и ручку. «Напишу правду», — решил Гешка.
Правда, оказывается, была ужасно нелепой и нелогичной. «А в самом деле, — подумал Гешка, — с чего это я сорвался тогда ночью? Нормально работал, спал сколько хотел». В голову ему навязчиво лезло кочинское письмо. «Разве в письме дело? Разве я хотел подложить свинью Кочину и своей мамочке? Бред сивой кобылы! Я полетел, чтобы себя испытать, чтобы стать таким же, как Витька Гурули и сержант Игушев, и чтобы немножко утереть нос Янышу… Вот она, правда».
Гешка так и написал. Потом прочитал, поморщился и порвал лист на мелкие кусочки. Объяснительная показалась ему дико примитивной, будто писал ее пионер. Тогда он взял новый лист бумаги и, старательно выводя каждую букву, написал:
«Человек рождается для долга, и в этом смысл его жизни…»
— Прочти вслух, — потребовал Жора, когда Гешка закончил писать. Гешка прочел.
— Нормально, — оценил Жора. — Вешай им лапшу на уши, но ребят своих не подводи. Тебе еще с ними дослуживать.
Притворялся Жора или же в самом деле думал, что после госпиталя его снова отправят в Афган, — трудно сказать. Однако какие-то дефицитные импортные таблетки, которые приносила ему Наденька, Жора не пил, а тайно складывал в пустой спичечный коробок, чтобы потом раздать ребятам в роте. Почему-то Жора решил, что эти таблетки исцелят раны подобно сказочной живой воде.
— Чудак, тебе слабительное выдают, а ты его для ребят бережешь, — высказал как-то предположение Гешка.
Вечером по коридору прохаживался бородатый человек. Он тяжело опирался на палочку, с трудом передвигая слабое тело. Но по ровному, твердому голосу нельзя было сказать, что это больной человек. Жора открыл дверь палаты, чтобы его было лучше слышно.
— Наши возможности и способности — это коктейль из способностей и возможностей десятков поколений. Ведь поколения никогда не исчезают, они перетекают в последующие. Стремление помочь Афганистану было заложено в нас, когда мы еще даже не родились. Афганом мы лишь частично удовлетворили жажду к великим деяниям у будущих поколений. Мы связаны и с прошлым, и с будущим. Все живое — это коктейль всемирной генной информации. Присмотрись к себе: мы способны заметить, как плачут и смеются деревья. Когда нам становится невыносимо больно, то болеет все живое, которое в нас. И наоборот: во всем живом есть наши частички; им больно — больно нам…
Ночью Гешке снилась сосна, стонущая от боли голосом Яныша.
Отец, как обещал, заехал утром. Гешка протянул ему объяснительную.
— Ага! — отец кивнул, будто только сейчас вспомнил о ней, развернул лист, пробежал по нему глазами, сунул в карман.
— Нормально? — спросил Гешка, не сводя глаз с отца.
— Нормально.
— А вот еще, — сказал Гешка и протянул ему второй листок.
— Что это? — отец похлопал себя по карманам в поисках очков, вернул Гешке лист и сказал:
— Прочитай, не вижу.
«Как же он прочитал объяснительную без очков?» — мимоходом подумал Гешка и быстро проговорил по памяти короткий текст:
— «Командиру полка. Рапорт. Прошу вас перевести меня для прохождения дальнейшей службы в разведроту. Рядовой Ростовцев». Перешли это, пожалуйста, Кочину. Желательно не по почте, а с кем-нибудь.
Отец нахмурился, минуту смотрел невидящими глазами на рапорт, потом медленно ответил:
— Дело, Гена, в том, что ты свое уже отслужил.
— Как это, пап, отслужил?
— Тебя комиссуют по ранению… Ты вообще-то понимаешь, что с тобой было? Ты одной ногой в гробу стоял, тебя еле вытащили…
Отец заметно побледнел, вытер лоб платком. Гешке на мгновение стало его жалко.
— Знаешь, мне так хочется повидаться с ребятами, — сказал Гешка. — С Гурули, с Игушевым.
— Я узнавал о твоем Гурули.
— Да?! — Гешка даже приподнялся на локтях. — И что ты узнал?
— Его увольняют из армии, — с сожалением в голосе сказал отец и вздохнул: — Из-за мальчишки этого — Яныш, кажется, его фамилия…
— Почему увольняют? При чем тут Яныш? Гурули не виноват в его смерти! — воскликнул Гешка.
— Ему повезло, — добавил отец. — А могли бы и под суд отдать.
— Но за что?
Отец многозначительно развел руками и стал протирать стекла очков о подол халата.
— Халатность, сынок, ротозейство…
— Ротозейство? — удивленно повторил Гешка, оглянулся, будто хотел увидеть в поддержку негодующие взгляды. — Зачем на него наговаривать?.. Помоги ему чем-нибудь, папа! Гурули мне жизнь спас, я все помню!
Отец покачал головой:
— Нет, Гена, ты не можешь этого помнить. Ты пятеро суток был без сознания… К сожалению, прапорщик оставил тебя одного на произвол судьбы.
Он положил свою ладонь сыну на лоб, и Гешка вдруг расплакался, прижавшись к ней щекой.
— Я хочу его увидеть, — всхлипывал Гешка. — Ты же генерал, пап, сделай что-нибудь, очень прошу тебя…
Отец молчал.
Когда Гешке разрешили вставать и он с трудом дошел до окна, то с удивлением увидел, что госпитальный дворик засыпан снегом. Несколько парней в коричневых длиннополых халатах расчищали фанерными лопатами дорожки. Потом на эти дорожки выкатились коляски с безногими. Безногие сначала кидали друг в друга снежками, а потом стали ездить по дорожке наперегонки. Один из них выделывал с коляской настоящие цирковые трюки: вращался на месте, выписывал восьмерки, вставал на одно колесо. Наверное, очень долго тренировался.
В синем свете фонарей дрожал зыбкий тюль из снежных хлопьев.
Гешка спросил у Жоры:
— А куда девают вещи раненых?
— Какие вещи?
— Ну, скажем, куртку, брюки… Или то, что было в карманах?
— У тебя что-то пропало?
— Не то чтобы пропало… — засмеялся Гешка. — Так, мелочь.
— Должны были переслать или передать.
— Мне?
— Тебе или родственникам.
«Неужели я оставил письмо Кочина в кармане куртки? — вспоминал Гешка. — Неужели я его не сжег?»
За два дня до Нового года Расиму Абдуллаеву исполнилось двадцать. Накануне этого события, когда Расима увезли в перевязочную, Жора предложил: