Страница 71 из 73
Пот, стекавший со лба, смешивался с кровью и заливал глаза Серебрякова. Раны на голове горели адской болью. Виталий отполз от памятника. Некоторые из осколков попали ему в спину, один задел голову.
Вдруг наступила тишина. Виталий решил, что оглох. Но он вдруг услышал среди затишья, как кричит Осиел, а потом увидел и самого ангела. Тот стоял неподалеку от памятника, на коленях, уставившись в небо.
—Не-е-ет!— орал Свинцов, причиняя криком невыносимую боль Избранному,— ты не должен так поступать; я же твой сын!
Перед постаментом возник столб синего пламени. Разрастаясь, он поглотил остатки памятника. Потом, покружившись еще, стал, как вода, стекать, оставляя за собой семь очертаний белых тел. Наконец Виталий смог рассмотреть семь человек, фосфорически светившихся, в белых рясах. Их лица вряд ли можно описать. Скажу только, что они были, как подумал Серебряков, и как было на самом деле, ангелами. Шестеро несли в руках сияющие скипетры, а седьмой, находящийся в середине,— чашу, из которой исходил пар.
Пришельцы окружили Осиела, который так и стоял на коленях, наблюдая за ними. Виталий видел, как ангел с чашей подошел вплотную к Осиелу, поцеловал пальцы своей левой руки, обмакнул их в чашу и приложил ко лбу Свинцова. Пока он производил эти действия, один из них отделился, направившись в сторону Серебрякова. Из-под рясы, когда ангел шел, выглядывали ступни, облаченные в золотые сандалии. Виталий попытался встать, но человек протянул ладонь, запрещая ему двигаться. Подойдя вплотную к избранному, ангел присел, положив обе руки ему на плечи, наклонился, поцеловал лоб Виталия и прошептал:
—Benedico, fili mi
[23]
Виталий почувствовал, как тепло разливается по всему телу, и сознание начинает меркнуть. Перед глазами пропала площадь с разрушенным памятником и телом Осиела, горевшим, словно магний, пропало всё, но появился свет и легкость. Серебряков решил, что умирает. Он видел перед собой свет еще некоторое время, а потом наступила темнота. Виталий чувствовал, что какая-то неодолимая сила влечет его вверх, и он поднимается. Спокойствие наводнило душу, потом вдруг Серебряков ощутил себя где-то в тепле, услышал голоса и открыл глаза.
—Матерь божья!— произнес Просвиркин, вылезая из машины. Он поскользнулся, но не упал, и добавил:
—Твою мать!
Сидоренко, вылезая, крикнул шоферу в соседней машине:
—Вызывай экспертов.— А потом, обращаясь к высыпавшим на улицу милиционерам: —Выставить оцепление и не заходить на площадь.
Очень быстро вся площадь оказалась в кольце. Через несколько минут прибыл служебный фургон, из которого повыскакивало множество всякого народу. И началась какая-то кутерьма, в которой Просвиркин и Сидоренко чувствовали себя совершенно свободно. Щелкали затворы фотоаппаратов, мигали вспышки, на носилках везли обгорелые тела и грузили их в подъезжавшие труповозки. Тел насчитали ровно пять. Причем у одного, возвышавшегося недалеко от памятника на коленях, обгорела только голова. Подъехал специально вызванный Просвиркиным грузовик. В него погрузили то, что осталось от памятника, а это было неимоверное количество битого гранита. К четырем часам утра все было закончено, и совершенно измотанное следствие, погрузившись в служебные машины, разъехалось.
Невеселыми глазами смотрел на капитана и майора подполковник милиции Григоревич Вячеслав Архипович, назначенный на место Степашина и уже представленный к званию полковника. Глаза, как знал Просвиркин, у Григоревича становились невеселыми, когда он находил доклад подчиненных полной фикцией.
Вячеслав Архипович, пятидесятилетний «старый чекист», был абсолютным атеистом, верившим только фактам. Из-за отсутствия растительности на лице и черепе его голова сильно смахивала на бильярдный шар и, к слову сказать, она и блестела на свету словно шлифованная. У Просвиркина в мозгу промелькнула мысль, что подполковник каждое утро натирает ради блеска свою голову подобно ботинкам, кои тоже содержались должным образом. Да всё-то у Вячеслава Архиповича было идеальным; рубашка накрахмаленная, звездочки и нашивки сияли золотом.
—Ну и что?— прервал Просвиркина и Сидоренко, которые попытались в невнятных выражениях что-то объяснять, подполковник, не меняя выражения своего лица.
Просвиркин выдернул из груды папок последнюю под номером 25, раскрыл ее.
—Тела, которые мы подобрали на площади Кирова опознаны: Граф Леонард, Виконт Виндетто де ла Вурд, Вельда фон Шварц, Свинцов Николай Иванович и еще украденный в ночь с воскресенья на понедельник труп Лебедева Леонида Филипповича. Также найден обгоревший попугай. Из вещественных доказательств имеются четыре ценных клинка, три из них сделаны из серебра, один— из платины, столовый нож, автомат «УЗИ» и куча патронов. Кстати, из трупа Лебедева извлекли тридцать три платиновые пули. В кармане пальто Вельды обнаружены две обоймы, все до единой пули из платины. Ценностей килограммов на пять. Кроме всего на пальцах Леонарда и Вельды имелись золотые перстни, возраст коих около тысячи лет. При Виконте находился червонного золота портсигар. Ну и еще, конечно, больше тонны битого гранита.
—Чем взорвали памятник?— спросил Григоревич.
—Нет, товарищ подполковник,— заговорил Сидоренко,— памятник не взорвали, он просто рассыпался.
—Чем же объяснить горы битого стекла?
—Мы не можем этого объяснить,— проговорил Иннокентий Алексеевич, прекрасно понимая, что их начальник таких ответов не приемлет.
—А что вы можете?!!— закричал подполковник, а Просвиркин мысленно плюнул: «Черт побери!»
Григоревич продолжал:
—Собирать факты? Это может любой мальчишка-выпускник. Вас поставили на это место, чтобы вы делали выводы, а вы, товарищи, подсовываете мне двадцать пять томов первостатейного идиотизма, сделавшего бы честь Михаилу Афанасьевичу Булгакову! Или кто-то из вас собирается стать бумагомарателем подобно ему? Если есть такое желание,— скажите сразу,— я поспособствую.
В кабинете наступило молчание. «Неверующий идиот,— подумал Сидоренко.— Коммунист, одно слово!.. Помоги нам, Бог, понять, что произошло... Пропади все пропадом!..»
—Это чудовищно!— опять воскликнул Григоревич,— Двадцать смертей за одну неделю! Вы можете это объяснить, а? Кто такой Леонард? Кто Вельда? Кто Виконт, Свинцов, Кобальт, Гребенцов, Козлов? Кто, кто они?!! Это чистейший бред, что Гребенцов и Цицерон— одно и то же лицо, как и Кобальт с Освальдом.
—Вот,— прервал его Сидоренко, не боявшийся репрессий со стороны этого подполковника, кидая на стол заключение медэкспертизы.— Надеюсь— вы не подумаете, что мы с ними состоим в заговоре.
Беря в руки документ, Вячеслав Архипович пробурчал:
—Я еще из ума не выжил.
И стал читать. И, чем дальше он читал, тем темнее и темнее становился его взгляд. Леонид Васильевич улыбался, радуясь тому, что, наконец, удалось поколебать атеизм этого коммуниста. Григоревич положил лист на стол и посмотрел на Просвиркина:
—Вы были при этом?
—При вскрытии?— отозвался тот,— да, был. Я подтверждаю, что у Леонарда два сердца, правое мы нашли недалеко, заваленное осколками памятника. У Осиела тоже два.
—Я думаю,— заговорил майор Сидоренко,— нам следует как можно глубже похоронить эти происшествия, чтобы не сделаться посмешищем.
—Вы думаете?— прищурился на Леонида Васильевича Вячеслав Архипович.— Над нами уже потешается весь город, да что говорить,— вся область.— Он указал на стопку свежих газет, лежавших на углу стола.— Как бы я хотел, чтобы наступили старые времена!.. Вы думаете, что можно придумать объяснение пропажи Кирова? Это не скроешь. Я уже начинаю завидовать Степашину.
Злобная радость заглянула в душу Сидоренко. Майор не любил коммунистов. Он находился в возбуждении, подогретом кофеином и бессонными ночами. И, что греха таить, ему было глубоко наплевать, какие объяснения дадут событиям; он-то уже смирился и поверил, что в городе работала нечистая сила. Да, к тому же, телефонный разговор, состоявшийся двумя часами раньше, успокоил все страхи майора, и тот ни о чем другом не мечтал, чтобы смыться поскорей из Самары к чертовой матери, оставив Григоревича и всю самарскую милицию наедине с их головной болью. Сомнений нет: многие из них вскоре оставят посты, которые они занимают, но личный эгоизм майора, должен я признать с сожалением, не позволял ему волноваться о судьбе своих ближних. Что и говорить, в удивительно эгоистический век мы живем с вами, господа.