Живущий в ночи

Мануэль почувствовал мои колебания. Его внимательное молчание было столь же красноречивым, как настороженные уши кошки. В моих словах он слышал больше, чем смог бы услышать любой другой человек.

Когда он снова заговорил, голос его звучал уже по-другому. К дружеской теплоте добавились стальные полицейские нотки.

– Что стряслось, Крис?

– Нечто очень странное.

– Странное? – переспросил Мануэль, словно пробуя слово на вкус.

– Вот только мне не хотелось бы говорить об этом по телефону. Ты сможешь выйти на автостоянку, если я сейчас подойду к зданию муниципалитета?

У меня не было выбора, кроме как поговорить с Мануэлем на улице. Вряд ли полицейские выключат свет повсюду в своей штаб-квартире и станут выслушивать мои показания при свечах.

– Речь пойдет о каком-то преступлении? – уточнил Мануэль.

– Очень серьезном. И странном.

– Шеф Стивенсон засиделся сегодня допоздна. Может, попросить его задержаться еще чуть-чуть?

Перед моим внутренним взором предстало обезображенное лицо бродяги с вырванными глазами.

– Да, – согласился я, – Стивенсон обязательно должен это услышать.

– Сможешь прийти через десять минут?

– Да. До скорого.

Я повесил трубку, снял свою бейсболку с фонаря и пошел по улице. Навстречу проехали две машины, и я загородил глаза ладонью от света их фар. Одна из них была последней моделью «Сатурна», другая – «Шевроле».

Не белым фургоном. Не катафалком. Не черным «Хаммером».

Вероятно, погоня за мной уже прекратилась.

К этому времени бродяга наверняка сгорел в печи.

Пепел не улика, а других способов доказать, что странная история, о которой я собирался поведать, не вымысел, у меня нет. Сэнди Кирк, санитары и все остальные, чьи имена мне неизвестны, могут чувствовать себя в полной безопасности.

Положение в корне изменилось. Теперь, если бы меня убили или похитили, неминуемо началось бы расследование, в ходе которого могли всплыть какие-нибудь новые свидетели того, что им хотелось утаить. Таинственным заговорщикам сейчас гораздо выгоднее затаиться и не делать никаких резких движений. Тем более что единственным свидетелем их преступления является городской дурачок, который выходит из своего плотно зашторенного дома лишь по ночам, боится солнца, живет, укрываясь под темными очками и капюшонами, крадется по темным улицам, укутавшись в сто одежек и намазавшись всякой дрянью.

Учитывая необычайность обвинений, мало кто поверит в правдоподобность моей истории, однако Мануэль – в этом я не сомневался – ни за что не усомнится в том, что я говорю правду. Надеюсь, его шеф – тоже.

Я пошел по направлению к муниципальному зданию, находившемуся всего в паре кварталов от почты.

Торопливо шагая сквозь ночь, я мысленно репетировал то, что мне предстояло рассказать Мануэлю и его боссу.

Последний являл собой весьма примечательную фигуру, и мне не хотелось бы оплошать перед ним.

Стивенсон был высоким широкоплечим атлетом, с лицом, которое заслуживало того, чтобы его чеканили на древнеримских монетах. Иногда мне чудилось, что на самом деле он всего лишь актер, играющий роль мужественного шерифа. Но даже если бы это было так, его игра заслуживала высших наград. Не прилагая никаких усилий, пятидесятидвухлетнему Стивенсону удавалось казаться гораздо мудрее своего возраста, внушать окружающим доверие и уважение к себе. В нем было что-то от священника и психолога – качества, необходимые многим в его положении, но мало кому даруемые создателем. Он был из той редкой породы людей, которые, будучи облечены властью, не злоупотребляют ею, а, наоборот, используют ее разумно и справедливо. За четырнадцать лет, в течение которых Стивенсон возглавлял полицию города, с его именем не было связано ни одного – даже самого незначительного – скандала, а в адрес его ведомства не раздалось ни одного упрека в нерасторопности или неумении работать.

Размышляя таким образом, я шел по аллеям, освещенным лишь светом луны, которая поднялась еще выше по небосклону. Минуя решетчатые ограды и пешеходные дорожки, проходя мимо мусорных баков и садов, я мысленно проговаривал слова, которые должны были убедить полицейских в моей правдивости.

Я пришел на автостоянку, расположенную позади муниципального здания, на две минуты раньше, чем обещал Мануэлю, и уже издали увидел Стивенсона.

Шеф полиции стоял у дальнего конца здания, возле бокового выхода. В синеватом свете закрытой плафоном лампы он был виден как на ладони, а вот человек, с которым он беседовал, наполовину скрывался в тени, и поначалу я его не узнал.

Я двинулся через автостоянку, направляясь к ним.

Мужчины были настолько увлечены беседой, что не замечали моего приближения. Меня скрывали от них машины, между рядами которых я шел: грузовики дорожного департамента и службы водоснабжения, патрульные и частные автомобили. Кроме того, я старался держаться подальше от света трех высоких уличных фонарей.

В тот самый момент, когда я уже должен был выйти на открытое пространство, собеседник Стивенсона переместился, оказался на свету, и я замер как вкопанный. Облик Стивенсона в моем представлении моментально лишился всех положительных качеств, которыми я его наделял. Несмотря на свой римский профиль, он уже не заслуживал, чтобы его чеканили на монетах.

Он был недостоин не только памятника, но даже того, чтобы его фото красовалось в здании полиции рядом с фотографиями мэра и президента Соединенных Штатов Америки. Присмотревшись к собеседнику шефа полиции, я увидел бритую голову, грубые черты лица, красную фланелевую рубашку. Джинсы. Тяжелые ботинки. Жемчужную сережку в ухе с такого расстояния было не рассмотреть.

Я находился между двумя большими машинами, но, остановившись, мгновенно подался назад, чтобы получше спрятаться в маслянистой тьме. Двигатель одной из машин был горячим и, остывая, тихонько потрескивал.

Голоса говоривших доносились до меня, но слов разобрать я не мог. Этому мешал и ветерок, Продолжавший перешептываться с кронами деревьев.

Вдруг до моего сознания дошло, что фургон справа от меня – тот самый, с горячим мотором, – это белый «Форд», на котором лысый уехал тремя часами раньше из подземного гаража больницы. «Интересно, – подумал я, – торчат ли ключи в замке зажигания?» Желая выяснить это, я прижался лицом к стеклу кабины, но внутри ничего не было видно.

Если бы мне удалось угнать фургон, вполне возможно, что в моем распоряжении оказались бы какие-нибудь улики против лысого и его дружков. Даже в том случае, если тела моего отца здесь уже нет, экспертиза могла бы обнаружить в фургоне хотя бы следы крови убитого бродяги.

Но я понятия не имел, как заводить машину без ключей, соединяя провода.

Черт, да я ведь и машину водить не умею!

Однако даже если бы во мне вдруг чудесным образом обнаружился талант к управлению транспортными средствами, что было бы сродни гениальной способности маленького Моцарта к сочинению музыки, мне все равно не удалось бы проехать вдоль побережья тридцать два километра к югу или пятьдесят километров к северу, где заканчивалась юрисдикция нашей полиции. В свете фар несущихся навстречу автомобилей, да еще без моих драгоценных очков, лежавших разбитыми вдребезги где-то в холмах вдали отсюда.

Более того, стоит мне открыть дверь фургона, в салоне тут же загорится свет, и те двое непременно заметят это.

Они подойдут ко мне.

И убьют.

Дверь полицейского управления открылась, и из нее вышел Мануэль Рамирес.

Льюис Стивенсон и его собеседник мигом умолкли.

С такого расстояния я не смог разглядеть, знакомы ли между собой Мануэль и лысый, но мне показалось, что он обращается только к своему начальнику.

Я не допускал и мысли о том, что Мануэль – добрый сын Розалины, безутешный вдовец Кармелиты и любящий отец Тоби – может быть вовлечен в какой-либо заговор, а тем более участвовать в убийстве и гробокопательстве. Мы не знаем окружающих нас людей.

Не знаем их по-настоящему, пусть даже нам кажется, что мы видим их насквозь. Почти любого человека можно сравнить с темным колодцем, в глубинах которого плавают тысячи разрозненных частиц, влекомых неведомым течением. Но я мог прозакладывать свою жизнь, что кристальное сердце Мануэля не способно на предательство.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.