Страница 11 из 27
Потом отыскали гастроном.
Генка накупил еды, водки и бутылку вишнёвой наливки.
— Бабка сладенькое любит, — пояснил он. — Мы уже почти пришли.
Протяжно скрипнула калитка. От тёмной высокой копны сладко потянуло свежим сеном.
— Козу держит, собственница, — шепнул Генка. Он тихо стукнул в дверь, и она тотчас же отворилась, будто за дверью их ждали.
В тёмных сенях было темно — хоть глаз выколи.
Генка споткнулся, громыхнул пустым ведром и шёпотом чертыхнулся.
Потом отворилась дверь, и Пашка в первое мгновение ослеп от яркого света.
Дом только снаружи казался тёмным и нежилым, потому что окна плотно были закрыты ставнями и тяжёлыми тёмными занавесками.
Над длинным столом висела большая, засиженная мухами лампа без абажура. Оттого свет был голый и резкий.
Всё это Пашка увидел сразу, мгновенно.
И ещё он заметил, что комната, как магазин, забита удивительно разной, неподходящей друг к другу мебелью.
Но на пузатых обшарпанных буфетах и на новеньких тонконогих столиках белели одинаковые вышитые дорожки и бесчисленные стада мраморных и фарфоровых слоников. По семь в каждом стаде.
«По семь — значит, на счастье», — вспомнил Пашка.
— Ну, заждалась я тебя, Цыган! Ну, заждалась. Думала, не случилось ли чего, думала, не замели ли уж тебя, сокола, по новой, — раздался сзади чей-то писклявый голос.
Пашка оглянулся.
«Старушенция» оказалась здоровенной бабищей, молодой ещё, со свекольного цвета румянцем и круглыми белёсыми глазками.
Она притиснула Генку могучими белыми руками к необъятной груди, обтянутой ярким цветастым сарафаном, и смешно шмыгнула носом. Потом утёрла глазки кулаком-гирей.
«Растрогалась, слониха», — неприязненно подумал Пашка. Он разглядывал хозяйку с удивлением, потому что таких здоровенных тёток ему ещё не приходилось видеть.
— Ах ты Цыганюшечка ты мой! Ах золотенький! Живой-невредимый. Ах ты мой родненький, — причитала хозяйка, и странно было слышать, как такая туша издаёт звуки слабые, слезливые. Пашка даже заглянул ей за спину, надеясь увидеть кого-нибудь другого — маленького и сморщенного. — Ты же в огне не горишь и в воде не тонешь, — продолжала она.
Генка довольно похохатывал и отстранялся от хозяйкиных объятий.
— Стоп, Прохоровна! Ой! Раздавишь ведь. В тебе ж десять лошадиных сил, — говорил он.
Прохоровна заливалась мелким дрожащим смешком. Генка тоже смеялся.
— Вот уж номер-то будет — отовсюду цел ушёл, а тут Прохоровна на радостях придушит. Хо-хо-хо!
Наконец оба утихли, и тут хозяйка заметила Пашку.
— Это ещё чего за гриб? — спросила она.
— Это Пашка. Парень свой, только серьёзный ещё очень. Он людьми обиженный. Гадом одним. Ты его пожалей.
Пашка заметил, как Генка подмигнул многозначительно Прохоровне, и та сразу захлопотала, заохала. Стала оглаживать Пашкину голову плотной горячей ладонью. Пашка промолчал, но весь напрягся, приготовился, как бывает перед дракой.
«Свой, говорит. И перемигивается. Не зря он меня сюда притащил. Зачем только я ему нужен, вот бы что узнать», — подумал он и заставил себя улыбнуться.
Пашка решил выждать. Разобраться, что к чему.
Хозяйка накрыла на стол. Потом долго ужинали. Генка и Прохоровна пили из зеленоватых гранёных стаканов, шумно чокались и всё смеялись каким-то своим, им одним понятным шуткам.
Видно, были они старые друзья.
Спать Пашку уложили в соседней маленькой комнатушке.
Прохоровна застелила высокую, с никелированными шарами кровать хрустящей свежей простынёй, и Пашка, умученный сегодняшним бесконечным днём, с наслаждением растянулся на ней.
Он уже успел отвыкнуть от кроватей и свежего белья и теперь блаженствовал, потягиваясь до хруста в костях.
Ему казалось, что уснёт он мгновенно, но сон почему-то не шёл — видно, очень уж Пашка устал за этот день.
За дверью долго ещё шумели Генка и хозяйка. Голоса их были пьяные и громкие.
И, уже засыпая, в обволакивающем тёплом полусне Пашка услышал, как далёкий расплывающийся Генкин голос сказал:
— Чего ж непонятного? Вчера родилась, что ли? Носить пацан после меня будет. Передам ему, и концы — улики-то тю-тю, ушли. Да я сегодня пробовал — получается. Только его ещё обламывать надо, голубой ещё. Но это — чушь. Обломается.
Генкин голос уплыл куда-то, пропал, потом снова появился:
— Мои. Это я ему подарочек устроил. Ага, на пляже, крепче на крючке сидеть будет.
Генка хохотнул.
— А если заметут? — спросила Прохоровна.
— Заметут — другого найду. На глазах ведь. Смотаться всегда успею.
Звякнули стаканы, что-то забулькало.
— Ох и человек ты, Цыганюга! — восхитилась хозяйка. — Привёз чего?
— Когда я пустой приходил? — отозвался Генка.
И голоса вновь расплылись.
Пашка покатился в сон.
Он ещё попытался разобраться, понять, ведь говорили-то про него.
Но не сумел. Усталость пересилила, и он уснул с последней твёрдой мыслью выяснить всё завтра. До конца. Чтоб ничего непонятного не осталось.
Глава двенадцатая. Извините, если что не так
Вор, ворюга, жулик — вот он кем оказался, новый дружок Генка.
Только «оказался», наверное, неправильное слово. «Оказался» — это когда неожиданно. А ничего неожиданного для Пашки не было, давно он уже чуял что-то, подозревал.
Но бессознательно отгонял от себя беспокойные мысли. Очень уж Пашке не хотелось снова оставаться одному. Он не думал об этом так определённо, ясно, не понимал этого, но это было так. Иначе не объяснить, почему, подозревая, долго не мог окончательно раскусить Генку.
Пашка старался убедить себя, что подозрительные случаи — и с деньгами и с этими чёртовыми шмотками — никакие не подозрительные, а нормальные, вполне добропорядочные случаи, с каждым может быть.
И значит, Генка не врёт, значит, Генка хороший, а он, Пашка, просто подозрительный, замороченный Лисиковым.
Так-то это было так, но всё равно где-то в Пашкиной душе шевелился червячок сомнения.
И ничего нельзя было поделать, сколько ни убеждай этого самого червячка.
И вот теперь всё стало ясно и понятно.
А было так.
Неожиданно, будто кто толкнул его в бок, Пашка проснулся и резко сел в кровати.
Он сразу вспомнил, где он и кто его сюда привёл.
В этой комнате ставен и занавесок не было, и Пашка, поглядев в окно, увидел, что воздух за стёклами ночной, синий, чуточку окрашенный рассветной краснинкой.
День ещё едва занимался. Нетронутый, новенький день. В комнате был полумрак, но Пашка разглядел всё те же шкафы и комоды с идиотскими слониками, как и там, за дверью.
Глаза его уже привыкли к полутьме, и когда Пашка спустил ноги с кровати, то сразу увидел ту здоровенную клетчатую сумку, которую вчера нёс Генка.
Пашка секунду колебался.
Он знал, что копаться в чужих вещах нехорошо, но тут был случай особый.
И он взял сумку.
Взвесил её зачем-то на руке — тяжёлая.
Широкая чёрная застёжка «молния» бесшумно раскрылась, и первое, что увидел Пашка, были красные женские туфли на тоненьких длинных каблуках.
Рядом лежала ещё одна пара, чуть побольше, белого цвета.
Туфли были почти новые.
Потом он увидел какие-то скомканные шерстяные кофты, рубашки и серые мужские брюки.
Из заднего кармана брюк торчал уголок тоненькой серой книжки.
Паспорт!
Время остановилось.
Сколько он так, на коленях, простоял возле сумки, Пашка не помнил.
Когда он очнулся, окно было уже не синее, а розовое.
Где-то там, за стеной, в прозрачном и чистом, настоящем мире вставало солнце.
Пашке было душно. Лицо его покраснело, в голове туго стучала кровь. Тревожными толчками.