Дворец и монастырь

Царь угрюмо взглянул исподлобья на его широкое лицо, обрамленное рыжими волосами. Что-то недружелюбное скользнуло в этом взгляде. Казалось, царь теперь ненавидел этого страшного приспешника своего в делах казней и насилий. Всем стало на минуту жутко. Казалось, жизнь каждого из них висела в это мгновение на волоске. Одно неосторожное слово могло вызвать бурю Нрав царя Ивана Васильевича был хорошо известен всем его окружающим.

— Государь, не создавай себе нового учителя и опекуна! — вдруг раздался молящий, женственный, ласковый голос, и кто-то припал к ногам государя.

Он взглянул на этого молодого красавца не без грустной ласки, а тот уже со слезами целовал его руки и ноги Это был молодой Басманов. Он, как женщина, во всех затруднительных случаях прибегал к слезам. Царь бес сознательно погладил его по голове. Прояснившееся немного чело царя и вмешательство в дело Басманова придало смелости окружающим, за минуту перед тем испугавшимся грубой выходки Малюты Скуратова.

— Хороши были Адашев и Сильвестр, а митрополит-опекун вдвое лучше будет, — раздались голоса опричников, и несколько человек из них начали умолять царя не отдавать себя опять в руки духовенства и бояр

— Изведут они тебя, государь, и род твой изведут, послышалось со всех сторон. — Герман заодно с боярами из их гнезда. Еще ничего не видя, запугивает Страшным судом, а потом по рукам и ногам свяжет. Мало разве, что Алешка Адашев и Сильвестр извели царицу Анастасию?

Теперь все говорили наперебой.

Отец молодого Басманова из подражания сыну вместе с последним валялся у ног царя и целовал его руки, умолял его не слушать Германа.

Царь молчал и задумчиво продолжал гладить по голове своего молодого любимца. Наконец, он как бы очнулся и сказал с мрачной усмешкой:

— Будь по-вашему! Не нужно мне пестунов! Выгнать незванного советника! Еще и на митрополию не возведен, а неволею обязует! Найдется и другой митрополит

Государь поднялся с места и в сопровождении молодого Басманова прошел в свои внутренние покои.

Опричники возликовали, точно гора у них с плеч свалилась. Грозная туча пронеслась и рассеялась.

Среди пьяной оргии только и было толков, что про этот случай.

— Одного Сильвестра да Адашева Алешки довольно! — говорили одни.

— Теперь и другим неповадно будет царя-государя учить, — соображали другие.

Подпивший Малюта Скуратов смеялся над ними:

— Лежать бы вам всем на плахе!

— Да у тебя у первого голова слетела бы с плеч! — говорили ему.

— Так я сам ее и отстоял! — бахвалился он. — А вы без меня и носы повесили!

Царь же раздумывал уже, кого теперь избрать в митрополиты, но этот вопрос уже не имел важности для опричников.

Пример казанского архиепископа, сосланного в Свияжский монастырь за один скромно и осторожно высказанный намек об ответе царя перед Страшным судом, должен был обуздать каждого смельчака и удержать от непрошенных советов. Царь решился, наконец, послать грамоту Филиппу, приглашая его в Москву для духовного совета.

Филипп получил царскую грамоту, созвал братию и объявил о своем немедленном отъезде в Москву. Глубоко поразила она его, так как он знал и о страшном смятении, царствовавшем в Москве, и о перемене в жизни несчастного государя. Заботило его и то, что начатый им собор, хотя уже приближавшийся к концу постройкой, все-таки не был еще окончен. Время было дорого, а на проезд в Москву и обратно требовалось немало дней, если даже в Москве и не задержишься долго. И время-то какое пропадало — летнее, то есть как раз самое горячее для постройки, да и вообще для монастырской практической деятельности. В Соловках чего не сделаешь летом, того зимой не наверстаешь. Тем не менее Филипп являлся перед братиею твердым и внешне спокойным, хотя его сердце снедалось жалостью. Братия просто плакали. Он утешал их:

— Чада мои любезные, возложите печаль на Господа, положитесь на представительство Пречистой Богородицы, призовите на помощь преподобных отцов наших Зосиму и Савватия и заботьтесь о душевном спасении, храня предания монастырские. Назавтра в последний раз совершим литургию вкупе…

Утром храм наполнился всеми монахами соловецкими и массою богомольцев и мирян, работавших в монастыре. Филипп сам торжественно служил обедню и приобщался в последний раз вместе со всею братиею. Из храма перешли в смежную с ним трапезную, все уселись по местам. Один из иноков, по обыкновению, стал читать житие святого, которого память праздновалась в этот день. Среди всей этой массы чернецов царствовала обычная глубокая тишина, ничем не выдававшая, что происходило в душе каждого. Всем было невыразимо тяжело. Обитель так сжилась со своим великим подвижником-настоятелем, так полюбила его, что каждый монах как бы сиротел с отъездом этого человека. Он был для всех и советником, и другом, и отцом. Трапеза кончилась, и все длинной процессией тронулись на берег провожать своего настоятеля. На берегу началось прощание. Филипп обнимал и лобызал каждого из братии, чувствуя, как на его руки падают горячие слезы его духовных детей. Он сам не мог удержаться от слез, и они катились по его щекам. Еще несколько тяжелых минут — и он вошел на палубу судна, уже поднимавшего паруса. Он стоял на палубе, и его взор пристыл к этому берегу любимой обители.

— Когда вернусь? Вернусь ли? Что ждет в Москве? Тяжкие теперь времена.

Эти вопросы задавал себе Филипп. Их задавала себе и вся братия. А судно, подгоняемое попутным ветром, уходя все дальше и дальше, точно таяло в синеющем пространстве сливавшегося с небесами моря…

Достигнув берега, Филипп поехал знакомою ему дорогою на Новгород. Не доезжая трех верст до Новгорода, он увидел на дороге многочисленную толпу. Тут были старики и молодые, мужчины и женщины, вынесли даже грудных младенцев на дорогу. Вся эта густая толпа ждала знаменитого своею жизнью соловецкого настоятеля, рассевшись где попало на дороге, на опушке леса. Завидев его, все заволновались, сбились в кучу, стеснились вокруг него и кланялись ему в ноги, ловили и целовали его руки. Он благословлял их, недоумевая, что вызвало их на встречу к нему.

— Отче, — говорили между тем в толпе, — дошли до нас слухи, что царь держит гнев на нас. Будь ходатаем за нас и за город наш перед государем. Заступи свое отечество! Не мало бед вынес Новгород, а теперь, смотри, и совсем конец ему придет. На тебя одна надежда! Не дай в обиду!

Филипп, едва сдерживая охватившую его тревогу, успокаивал народ, говоря гражданам, что дело духовных лиц предстоять перед государем за ближних.

— Не попусти нам вконец погибнуть! — кричали голоса. — Ни за что ни про что изведут нас вороги!

Филипп старался обнадежить их, устранить мысль о том, что их могут ни за что ни про что погубить.

Окруженный благоговейной толпой, он двинулся к городу, где его встретили с большою почестью светские власти Новгорода. Все давно привыкли глубоко чтить этого человека, и среди новгородцев он чувствовал себя, как среди своих детей.

Пробыв недолго в Новгороде, он тронулся далее в путь, в Москву.

Царя Ивана Васильевича известили о прибытии соловецкого игумена, и он тотчас же назначил ему прием, приказав встретить его с великой честью. С прежней любовью отнесся государь к Филиппу, опять вспоминал, говоря с ним, детство свое счастливое при жизни матери, по-видимому, умиляясь и преображаясь снова. Но Филипп, хорошо знавший людей и прозорливый, уже не видел в нем прежнего царя Ивана Васильевича. Следы пьянства и разгула, сластолюбия и кровожадности наложили страшную печать на это лицо, а полубезумные, бегающие и блуждающие взгляды не обещали ничего хорошего. Злые советники и гнусные потворщики успели окончательно испортить этого человека. У Филиппа сжималось сердце от печали. Он глубоко скорбел об этом загубленном человеке. Сколько надежд подавал он когда-то, какой крупный ум мог бы выйти из него.

Государь пригласил Филиппа к обеду во дворец и, когда все уселись за столы, начал говорить о настроении и неурядицах в государстве. Теперь он жаловался не. на одних бояр, окружавших его во время его сиротства, а и на злоумышленников, желавших лишить его престола и чарами успевших околдовать его. Имен Адашева и Сильвестра он старался избегать, хотя и помянул недобрым словом изменника и собаку князя Курбского.