Дворец и монастырь

Князь Василий Васильевич Шуйский, встав во главе всего правления, не довольствовался тем, что он был потомок удельных князей, и хотел еще ближе стать к государю, породнившись с ним. Несмотря на свои шестьдесят лет, он женился на юной Анастасии, дочери казанского царевича Петра. Честолюбие его не знало пределов, и он ни на минуту не забывал, что он потомок удельных князей. Он и его брат, князь Иван Васильевич Шуйский, казалось, забрали всю власть в свои руки и сами были государями… Но это было не по вкусу таким людям, как князь Иван Вельский и Михаил Тучков. Они вспомнили о настоящем государе, великом князе, поняв, что он может быть оружием в их руках, и начали заискивать у ребенка, ходатайствуя у него за своих близких и сторонников. Прежде всего начались хлопоты за то, чтобы пожаловать боярством князя Юрия Михайловича Голицына и окольничеством Ивана Ивановича Хабарова. Великий князь был согласен на их просьбу: ему было все равно, кого и во что производить, благо он слышал лесть и чувствовал себя государем. Князья Шуйские воспротивились этому назначению. На сторону князя Вельского и Тучкова встали митрополит Даниил и старый дьяк Федор Мишурин. Дьяки со времен великого князя Василия Ивановича привыкли играть выдающуюся роль; Мишурин был из их числа.

Произошла ожесточенная схватка в заседании думы.

— Благодарности в людях нет, — кричали князья Шуйские, считавшие себя не без основания благодетелями князя Вельского. — Подлыми происками да кознями пролезть хотят вперед.

— Власть-то силою в руки захватят, да и делают что хотят, — попрекали с другой стороны князь Вельский и Тучков. — Государевой воли не слушают, а только его именем дела ведут.

— Государь еще малолетен, так не ему дела решать…

— А когда самим выгодно, тогда и на малолетство его не смотрят…

Посыпались бранные слова, попреки и обличения. В подобных случаях всплывала наружу вся подлинная грязь. Никто не стеснялся обличать громогласно своих противников и ругать их площадными словами.

Тогда князья Шуйские распорядились по-своему: схватили снова князя Ивана Вельского и заключили в тюрьму. Его сторонников разослали по деревням. Дьяка же Мишурина князья Шуйские поймали на своем дворе, приказали ободрать княжатам, боярским детям и дворянам, велели его положить голого на телегу, свезли на площадь перед городскою тюрьмою и здесь отрубили ему голову без ведома государя, но его именем.

Массы народа сбежались смотреть на это давно уже не виданное зрелище. Везде толковали:

— Вон как бояре распоряжаются. Не понравился — и голову долой.

— Плевать им на дьяков, и не с такими справятся.

— Что говорить, у них сила, а государь малолетен…

Не удовольствовались князья Шуйские этим. Несмотря на то, что князь Василий Васильевич Шуйский умер почти скоропостижно в эту пору, князь Иван Васильевич Шуйский остался у власти и сверг с митрополии митрополита Даниила за его заступничество за князя Вельского.

— С чего владыка-то ушел с митрополии? — спрашивали москвичи, недоумевая.

— Велят, так уйдет, — отвечали другие. — Не ушел бы, так, может, и с ним, как с Мишуриным, покончили бы.

— Ну, с владыкой-то! — сомневались третьи.

— А что ж, что с владыкой? Теперь вот и пришлось подобру-поздоровому самому уйти…

Действительно, Даниил не только должен был уйти, но и принужден был объяснить униженно причину своего ухода. Этот еще недавно ловкий придворный и блестящий проповедник смиренно писал теперь: «Се яз смиренный бывший митрополит Даниил всея Руси, пребывшу ми в митрополии на Москве время довольно и так по неколицех летех едва в себе бывшу ми, рассмотрих разумения свои немощна к такому делу и мысль свою погрешительну, и недостаточно себя разумех в таких святительских начинаниях, отрекохся митрополии и всего архиерейского действа отступих». Ни возвращение в монастырь, ни обречение себя на молчальное житие не могли быть по вкусу тому, кто привык быть и чревоугодником, и потатчиком власти. Но перед князьями Шуйскими смирялись все…

Не смог смириться перед ними один строптивый ребенок. Этот ребенок был великий князь Иван.

Видя, что у него отнимают преданных ему людей, он гневно роптал на захвативших власть бояр, а около него уже собирались наушники и желавшие выслужиться пройдохи. Его вооружали против князей Шуйских, указывали на их алчность.

— Сам я видел, как они нашу казну после смерти матери грабили, — говорил он хмуро, слушая наушников.

— Да, да, это Шуйские казну деда и отца твоего пограбили, — подстрекали его втиравшиеся к нему в милость люди, — сосуды златы и серебряны исковали из нее, имена родителей своих на них подписали, будто это их родительское стяжание. А всем людям ведомо: при матери твоей и у князя Ивана Шуйского шуба была мухояр зелен на куницах, да и те верхи.

— Грабили, да еще ногами пинали матери моей добро, — злобно жаловался он. — А князь Иван ноги на постель отца клал.

— Да, а твоим именем и Мишурина истерзали, и владыку согнали, — подливали масла в огонь окружающие.

Что-то мелочное и бабье было во всех этих толках и сплетнях, но именно эти мелочи и воспринимались злопамятным ребенком.

Он слушал и грозил, что в будущем эти люди узнают, каково издеваться над государем. Глубокая ненависть к боярам уже сказывалась в этом ребенке, видевшем так много зла на своем веку.

От внимания бояр не могла укрыться эта злоба: дворец теперь полон доносчиков, наушников и шпионов. Бояре нашли средство умерить гнев мальчика.

— Играми бы ему тешиться, а не в дела мешаться, — толковали князья Шуйские. — Мал еще, чтоб дела ведать…

И вот вокруг него начала собираться разнузданная молодежь, развращенная до мозга костей, и тешила его. Тешила она его так, что с нею он забывал все. Он предавался несвойственным его возрасту порокам, развратничал с сверстниками в самом дворце, ездил на охоту, особенно наслаждаясь муками недобитых животных, сбрасывал ради мучительства собак с высокого крыльца, смотря, как они с визгом и воем разбивались о помост, скакал на бешеных лошадях, давя на улице прохожих и заливаясь смехом в ответ на пугливые крики или стоны. О делах не было уже и помину.

— Пусть себе тешится, — говорили Шуйские. — Малолетен еще!

Кроме бесчинств юного государя бесчинствовали теперь в Москве князья Глинские и их челядь, бесчинствовали и князья Шуйские, и их холопы. В городе же только и разносились слухи о том, что одного боярина схватили и посадили в темницу, другого сослали в заточение. Одни правители сменялись другими. Едва успели поставить на место лишенного метрополии Даниила нового митрополита Иоасафа, как и он оказался не угодным князю Ивану Шуйскому, в свою очередь лишившемуся на время власти и смененному опять князем Иваном Вельским.

Князь Иван Шуйский не мог этого стерпеть и устроил настоящий заговор. Ночью 3 января 1542 года в Кремле произошел открытый бунт. Бунтовщики схватили князя Ивана Вельского в его доме, из покоев юного государя вытащили князя Петра Щенятева, начали бить каменьями окна в митрополичьих палатах, погнались за митрополитом сперва в Троицкое подворье, потом в покои государя, притащили придворных попов и приказали за три часа до света петь заутреню.

Дворец походил в эту ночь на лагерь опьяневших мятежников, и несчастный мальчик великий князь дрожал, как в лихорадке, от страха за себя, не смея ни за кого вступиться, не смея никого выгнать.

Для Москвы наставали времена бунтов и казней…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Суров и дик был в старые годы малонаселенный север с огромными глыбами различных каменных пород, как бы набросанными какими-то титанами среди то песчаных, то болотистых местностей, с его первобытными лесами, с высокими, большею частью хвойными деревьями, с мелким спутанным кустарником, почти без проезжих дорог, с узкими тропами, там и тут проложенными не то зверьем, не то людьми. Легко было здесь затеряться путнику, даже знающему с малолетства эти лесные тропы, и еще опаснее было попасть на них пришельцу из далекого края. Надо было хорошо знать местность, чтобы не затеряться в этом диком, созданном самою природою лабиринте, изучить здесь каждый камень, каждый пригорок, которые только и служили указаниями, куда надо свернуть, вправо или влево, чтобы попасть в то или другое место. Особенно невесело было попасть сюда в пасмурные дни, когда и без того мрачный хвойный лес и темные каменные глыбы смотрят еще угрюмее и суровее.