Страница 13 из 64
— Как Господу угодно, так пусть и будет, буди имя Господне благословенно отныне и до века.
Духовник великого князя должен был 3 декабря держать наготове со вторника на среду запасные дары, а игумену троицкому Иоасафу больной поручал молиться о земском строении и о царевиче Иване, а также о горемычной великой княгине. В то же время великий князь просил его не уезжать из Москвы.
В среду великий князь снова приобщился и поел немного. Не переставая заботиться о государстве, он призвал князей Василия и Ивана Шуйских, Воронцова, Захарьина, Тучкова, князя Глинского, Шигону, Головина, Путятина и дьяка Мишурина и снова говорил о земском строении, наказывал, как править государством. Проговорив с ними с третьего до седьмого часу, он отпустил их, оставив у себя только Захарьина, Глинского и Шигону, которые пробыли у него до ночи. Им он говорил, главным образом, о великой княгине. Наконец пришли его братья, князь Андрей и князь Юрий, и стали принуждать его поесть. Подали ему миндальную кашу, не он не мог есть. По уходе братьев великий князь велел воротить князя Андрея, потом сказал:
— Вижу сам, что скоро должен умереть. Хочу послать за сыном Иваном, благословить его крестом Петра чудотворца, да хочу послать за женою, наказать ей, каа ей быть после меня…
Потом, пораздумав, он в нерешительности заметил:
— Нет, не хочу посылать за сыном; мал он, а я лежу в такой болезни, испугается.
Князь Андрей и бояре посоветовали:
— Государь великий князь, пошли за сыном, благослови его и за великой княгиней пошли.
— Ну, ладно, — согласился больной. — Пошлите!
Через несколько минут брат великой княгини, князь Иван Васильевич Глинский, принес на руках царевич Ивана. За ним шла мамка Аграфена Челяднина. Благословив сына, больной наказал ей:
— Смотри, Аграфена, чтобы ты от сына моего Ивана не отступала ни пяди.
Ребенка унесли.
Раздался громкий вопль в соседнем покое. То вел великую княгиню. Она громко кричала и билась, едва держась на ногах. Не одно горе при мысли о возможности близкой утраты любимого мужа терзало ее. Никогда не любила она великого князя горячей молодой любовью. Ее охватил страх перед неизвестным будущим, и зародили в душе тысячи черных мыслей. Легкомысленная и горячая, она одинаково поддавалась радости и горю, надеждам и отчаянию. Отчаиваться же было отчего, если сам великий князь каждым поступком, каждою речью обнаруживал в эти дни тревогу за участь сына и жены. Он боялся и бояр, и брата своего князя Юрия. С одной стороны он видел честолюбивцев, готовых на все ради захвата в свои руки власти, с другой — он знал стремление удельных князей высвободиться из-под опеки Москвы, а там еще Новгород и Псков, подавленные но не смирившиеся… Великий князь, увидав жену, придерживаемую князем Андреем Ивановичем и боярином Челядниным, стал успокаивать ее:
— Жена, перестань, не плачь, легче мне, не болит меня ничего, благодаря Бога.
Елена, немного успокоившись, заговорила:
— Государь, князь великий, на кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?
Для нее все было покуда покрыто тайной. Она уже знала, что великий князь сделал какие-то распоряжения, но в чем они заключались — этого ей не могли передать.
— Благословил я сына нашего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов и прародителей наших, как следует, как прежним великим княгиням шло.
— Юрия-то благослови, — стала просить Елена.
— Хорошо, пусть принесут его.
Принесли Юрия, и отец благословил его Паисиевским крестом, заметив о вотчине;
— Приказал я в духовной грамоте написать, как следует.
Он начал было говорить с женою, как следует ей жить после него, как держать себя, но едва он начал это наставление, как она снова начала кричать и биться. Этот истерический плач избавил ее от необходимости прослушать увещания и наставления мужа. Великий князь не мог сказать ей ничего и велел ее вывести, поцеловав ее в последний раз.
Этим свиданием как бы покончил великий князь со всем житейским, со всем мирским. Он велел позвать духовенство и петь канон мученице Екатерине и канон на исход души, а также говорить отходную. Начался снова бред, великий князь бормотал:
— Великая Христова мученица Екатерина, пора царствовать; так, госпоже, царствовать!
Потом, очнувшись, он приложился к образу и мощам Святой мученицы Екатерины, позвал боярина Михаилу Семеновича Воронцова, с которым у него была размолвка, Поцеловался с ним и простил его. Духовник хотел дать ему причастия, но он сказал:
— Видишь сам, что лежу болен, а в своем разуме. Когда станет душа от тела разлучаться, тогда дай мне Дары. Смотри же рассудительно, не пропусти времени.
Он подозвал к себе брата князя Юрия и заговорил ласково:
— Помнишь, брат, как отца нашего великого князя Ивана не стало на другой день Дмитрова дня, в понедельник, немочь его томила день и ночь? И мне, брат, также смертный час и конец приближается.
Еще через несколько минут он обратился к митрополиту Даниилу, Вассиану, братьям и боярам:
— Видите сами, что я изнемог и к концу приблизился, а мое желание давно было постричься. Постригите меня.
Князь Андрей, Воронцов и Шигона начали убеждать его не постригаться, еще питая надежду на выздоровление.
— Мало ли великих князей умирало, не принимая схимы, — говорили они. — Сам великий князь Владимир представился не в иночестве, а сопричтен к лику Святых.
Митрополит и Захарьин заспорили с ними, хваля желание великого князя.
— Если воля в том государя великого князя, — объясняли они, — то так и должно быть и худа от этого не будет, а душе спасение.
Великий князь тоже стоял на своем. В то же время он снова начал бредить, а язык уже стал отниматься. Он повторял «аллилуйю», подбирал слова из икосов [11], просил пострижения, брал простыню и целовал ее, а правая рука переставала между тем действовать.
Митрополит поспешил послать старца Мисаила Сукина за монашеским облачением. Облачение было принесено. Митрополит подал епитрахиль через великого князя троицкому игумену Иоасафу. Но князь Андрей и Воронцов снова заспорили против пострижения, горячась и шумя. Митрополит вышел из терпения и, несмотря на своей обычную мягкость в сношениях с царедворцами, резко сказал князю Андрею:
— Не будь на тебе благословения нашего ни в сей век, ни в будущий! Хорош сосуд серебряный, а лучше позолоченный…
Над умирающим начали совершать пострижение…
В двенадцать часов ночи, 3 декабря 1533 года, в среду на четверг, преставился инок Варлаам, бывший великий князь московский Василий Иванович…
Во дворце началась беготня, все растерялись, совались из угла в угол, везде был громкий плач, бояре уговаривали не беспокоить великую княгиню, еще не знавшую о смерти мужа. Митрополит Даниил, умелый и распорядительный, сознавая, что прежде всего нужно позаботиться о сохранении тишины и порядка, уже снимала торопливо присягу с братьев покойного великого князя, с бояр, боярских детей и княжат. Потом все направились к великой княгине, но она, увидав их, упала без чувств и пролежала замертво часа два.
Тело покойного уложили на черную тафтяную [12] постель, облачив в иноческое одеяние. Отслужив заутреню, часы [13] и каноны [14], как это делалось и при жизни великого князя, стали пускать народ прощаться с государем, а утром в четверг выкопали в соборе могилу для покойника и привезли для него каменный гроб. Тело из дворца вынесли троицкие и иосифовские монахи на головах при пении «Святый Боже», при звоне колоколов, который заглушался плачем собравшегося со всех концов столицы народа. Великую княгиню вынесли в санях дети боярские.
Сколько надежд рушилось в этот день, сколько создалось новых честолюбивых замыслов…
11
икос (церк.) — вид церковной песни во славу святого или праздника церкви.
12
тафта — гладкая тонкая шелковая ткань.
13
часы (церк.) — первый, третий, шестой и девятый часы от вохода солнца, когда древние христиане сходились на молитву; церковь соединила псалмы, стихи и молитвы первого часа с заутреней, третьего и шестого с литургией, девятого с вечерней.
14
канон (церк.) — церковная песнь во славу святого или праздника церкви, читаемая или поющаяся на заутренях и вечернях.