Страница 10 из 64
— Душу бы свою за нее отдал, тело бы свое на раз дробление отдал, только бы ее счастливою видеть. Взглянет она ласково — как пьяный весь день хожу Грех бы всякий на душу принял из-за нее, ненаглядной!
Боярыня пугливо озиралась кругом.
— Перестань, перестань, Ваня! шепотом уговаривала она. — Уши везде есть! А ты на какие речи говоришь! Ох, не сносить тебе головы, парень, и себя, и нас погубишь.
Он умолкал, покусывая досадливо красивые усики а сестра не без лукавства, тихо замечала ему
— А она тоже о тебе спрашивала. Спрашивала? — радостно восклицал он со сверкающими глазами и торопил сестру. — Что говорила? Рассказывай! Рассказывай!
— Что? Известно что! Хвалила тебя! — говорила Челяднина, с любовью глядя на его красивое лицо, и тут же наставительно советовала брату: — Только при людях-то не смотри ты на нее так, люди все подмечают да на ус намотать могут. Чего и нет — и то приду мают!
— Что мне люди! — с пренебрежением восклицал он.
— Ох, молод ты, молод! И хитрой сноровки у тебя нет! Мы вон, бабы, если кого и полюбим, так никому и; невдомек. Идем мимо — глаза опустим…
Он отрывисто обрывал ее.
— Не выучился еще лисьим сноровкам, да и не выучусь! Пусть уж бабы этому учатся! Не пригоже парню девкой смотреть.
Челяднина вздыхала,
— Без этого жить — голову под топор подставлять!
— Э, что мне моя голова! — смело говорил князь, махая рукой. — Пусть день один будет, да мой! За иной! день всю жизнь отдал бы…
Он, действительно, был одной из тех натур, которые готовы поставить на карту всю жизнь за минуту счастия.
Все эти люди не помнили себя от радости, когда узнали, что государыня великая княгиня непраздна. Эта весть пророчила им светлые дни.
Было 25 августа 1530 года.
С самого раннего утра в воздухе чувствовалась страшная духота. Наконец подул ветер, горячий, точно из натопленной печки, и стал крутить столбами пыль. На небо стали быстро набегать черные тучи, бешено клубясь над землей Наконец что-то блеснуло в воздухе и грянул гром. Москву охватил мрак, и разразилась страшная буря. Стрелы молнии точно раздирали в клочья черные тучи, низко нависшие и бурно клубившиеся над землей а удары грома, тотчас же следовавшие за ослепительным сверканием молний, походили на залпы огнестрельных орудий Перепуганным людям казалось, что под ними колеблется земля. Объятые ужасом, они думали, что наступает конец мира. В этот именно день в палатах великого князя, несмотря на страшную грозу, шло ликование, какого давно уже не бывало во дворце. То, о чем молились при дворе, то, о чем шептались в городе, сверит лось великому князю Бог даровал сына и его нареки Иоанном в честь ближайшего праздника Усекновения Иоанна Предтечи. Возликовали по поводу этого события москвичи, опустили головы люди, надеявшиеся, что не будет детей у пятидесятилетнего великого князя. Начали везде сами собою слагаться легенды о том, что младенцу предстоит великая участь.
— Слышали, что Дементьюшка-то юродивый напророчил великой княгине, — рассказывали бабы на улицах. — Спросила она его, батюшку, кого она родит, а он ей в ответ: «Родится Тит — широкий ум!»
— Тоже сказывал нам монах один, — поясняли другие вестовщицы, — когда отроча во чреве матери ростяше, то печаль от сердца человеческого отступаше; когда же отроча во чреве матери двигалось, то стремление рати иноплеменной на царство низлагалось.
— Это что! — прервали россказни новые всезнайки:- А что в Успеньев-то день было. Служили это попы обедню, на ектеньи стали о государе и государыне молиться. Один-то из них вдруг словно сном объят стал и чем бы возгласить: «еже подати им плод чрева», возьми да и брякни на всю церковь: «и о благородном чаде их». Да еще что: возгласил это да на всех и смотрит, как, мол, младенца-то звать?
— А гром-то, гром-то какой по всей земле гремел, когда пришло время государыне родить, — сообщали слушатели.
Но больше всех радовались близкие князя Ивана Федоровича Овчины-Телепнева-Оболенского. Они возвысились сильно при дворе. Молодой князь после смерти отца получил звание конюшего, его сестра Аграфена Федоровна Челяднина приставлена была мамкою к царевичу. Украдкой она зазвала брата взглянуть на новорожденного, и он припал губами к этому ребенку. Ему казалось, что он целует не это маленькое, сморщенное существо, а его мать, при виде которой у него темнело в глазах, кружилась голова и пробуждалась невыносимая зависть, почти ненависть к старому великому князю.
— Вот он, золото-то наше, государь наш, — любовно говорила боярыня Челяднина брату, показывая ребенка.
— Дай только Господи, чтобы здоров был, — заботливо сказал князь Иван.
— Да я его как зеницу ока беречь буду, — проговорила она. — Долго мы ждали его, желанного…
Радовались рождению этого ребенка в семье Степана Ивановича Колычева, искренне и неподкупно преданного самодержавию московского великого князя. Рассказывая о радостной новости, боярин заметил сыну:
— Ну, вот скоро и тебе придется при дворе государя быть. Опять он о тебе спрашивал. К сыну своему обещал тебя взять.
— Я за почестями, батюшка, не гонюсь, — отвечал молодой Колычев. — Своего дела довольно с меня…
— Изволит наш государь пожаловать тебя — радоваться только надо да благодарить, а не сторониться, — сказал наставительно боярин, немного сдвинув брови.
— Я против воли государя и твоей, батюшка, никогда не пойду, а и напрашиваться на милость не стану, — отвечал сын. — Своей жизнью я доволен, и ничего мне больше не надо.
Степан Иванович продолжал сообщать новости:
— Спрашивал тоже государь, отчего не женишься. Оно и точно, пора бы…
— Ты, батюшка, знаешь, — ответил молодой Колычев, — охоты у меня нет, да и невесты по душе не видал. Попадет не по душе — и себе горе, и ей не радость.
Он мягко улыбнулся и прибавил:
— Такое счастье, как тебе, батюшка, не всем выпадает.
— Что говорить, — согласился старик. — Ну, да я насчет женитьбы тебя и неволить не стану. Это твое дело. А служба — служить надо, если государь милость окажет и призовет тебя к себе…
Федор Колычев промолчал.
В глубине души он молил Бога, чтобы его оставили в покое. Ни кутежи молодежи, ни происки придворных, ни погоня при помощи поклонов за почестями не привлекав ли его. Одно воспоминание о том, что делается при дворе и среди бояр, тяжелым гнетом ложилось на его душу. Даже те лица, которые возбуждали в нем прежде восторг, как, например, митрополит Даниил, стали ему в последнее время чужды, и он уже не удивлялся им, а скорбел о них, как о людях, не умеющих создать одного целого из слова и дела.
В Москве продолжались ликованья: рождение наследника престола, победа над Казанью, куда московский государь назначил своего клеврета — брата Шиг-Алея! Еналея, победа над крымцами, одержанная молодым придворным любимцем, князем Иваном Федоровичем Овчиной-Телепневым-Оболенским, новое семейное событие та виде рождения второго сына, Юрия, у великого князя весело справленная в январе 1533 года свадьба князя Андрея Ивановича с дочерью князя Андрея Хованского, — все это было радостно. Великая княгиня совсем овладела волею великого князя, и придворная жизнь стала шумнее и веселее прежнего, к ней начали прививаться иноземные нравы, на Западе стали возлагать разные надежды на московское государство, и великий князь был более чем когда-нибудь готовым оказывать милости своим любимцам и преданным слугам. На это возлагал великие надежды князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, на это же надеялись и Колычевы, тем более что все больше распространявшиеся слухи об уме, о высокой нравственности, о хозяйственных способностях, о начитанности молодого Федора Степановича Колычева заставили великого князя решить вопрос о приближении ко двору этого молодого человека: он должен был занять место при малолетнем царевиче Иване…
Все эти надежды, казалось, должны были рушиться разом…
ГЛАВА IV
У Троицы Сергия готовились к обычному празднованию дня 25 сентября. Но на этот раз — это было в 1533 году — праздник должен был выйти особенно торжественным. В монастырь собирался великий князь с женою, с детьми и большою свитою, только что отпраздновав изгнание крымцев из русских пределов. Это обычное посещение монастыря великим князем, довольным только что одержанной победою, сулило монашествующей братье немало хорошего, так как великий князь был вообще щедрым жертвователем на монастыри и любил устраивать для братии потешения и пирования, на этот же раз щедрость его обещала быть особенно большою.