Страница 9 из 50
Люси и Генри… Генриетта… Он не видел ее четыре дня. Когда они встретились, Джон разозлился: у нее был тот самый взгляд. Не рассеянный, не безучастный — он не мог бы дать ему определение — взгляд, видящий нечто свое, чего нет перед ее глазами и что — в этом-то и была загвоздка — не было Джоном Кристоу!
Он говорил себе: «Ну хорошо, она скульптор. Ну ладно, ее изваяния превосходны. Но, черт подери, может она изредка забывать об этом? Может она иногда думать обо мне и ни о чем больше?»
Он был несправедлив и знал это. В кои-то веки Генриетта говорила о своей работе. Она была куда менее одержима, чем другие знакомые ему люди искусства. Очень редко случалось, чтобы ее поглощенность каким-то идеальным образом была помехой безраздельности интереса к нему. Но когда это случалось, в нем неизменно вспыхивала злость. Как-то он очень жестко спросил Генриетту:
— Ты бы бросила все, если бы я попросил?
— Что — все? — в ее мягком голосе звучало недоумение.
— Все это.
Взмахом руки он обвел мастерскую и тут же подумал: «Осел. Чего ради я вздумал спрашивать?» И тут же: «Пусть скажет: «Разумеется!» Пусть солжет! Ну, ну, ответь: «Конечно бы, бросила». Неважно, правда это или нет, только скажи так. Я должен успокоиться».
Вместо этого повисло долгое молчание. Взгляд ее словно обратился внутрь. Она слегка нахмурилась и, наконец, медленно сказала:
— Видимо, да. Если это будет необходимо.
— Необходимо? Что ты имеешь в виду?
— Я, собственно, и сама не знаю. Необходимо, как бывает, скажем, необходимо ампутировать ногу.
— Вот уж не вижу нужды в хирургическом вмешательстве!
— Какой ты злой. Какого ответа ты хочешь?
— Ты отлично знаешь. Хочу только слова «Да». Почему бы тебе не сказать его? Ты предостаточно говоришь людям приятных вещей, не заботясь, правда это или нет. Так почему же не мне? Ради бога, почему?
И все так же медленно она ответила:
— Я не знаю… правда, не знаю, Джон. Не могу — и все. Не могу.
Минуты две он ходил из угла в угол, потом сказал:
— Ты меня с ума сведешь. Я никогда не чувствовал, что имею хоть какое-то влияние на тебя.
— А зачем оно тебе?
— Не знаю. Оно мне необходимо, — сказал Джон, обрушиваясь в кресло. — Не хочу быть вторым.
— Этого ты можешь не бояться, Джон.
— Ну да! Если я умру, первое, что ты сделаешь, еще обливаясь слезами, это начнешь лепить какую-нибудь чертову «Скорбящую» или там некий образ печали.
— Не знаю. Думаю… да, возможно, ты прав. Как это ужасно.
Она не двигалась с места, подавленно глядя на него.
Пудинг подгорел. Брови Кристоу поползли вверх, и Герда поспешила с оправданиями.
— Извини, милый. Понятия не имею, почему так вышло. Это моя вина. Положи мне верхушку, а низ будет вам.
Пудинг подгорел потому, что он просидел без надобности лишние четверть часа в своем кабинете, раздумывая о Генриетте и миссис Крэбтри и дал смехотворной тоске по Сан-Мигуэлю овладеть им. Грех был его. А Герда по-дурацки пытается винить себя, да еще выводит его из терпения своей готовностью есть подгорелое. Почему она вечно строит из себя мученицу? Почему Теренс уставился на него с туповатым интересом? Почему, наконец, Зена беспрестанно сопит? Почему они так жутко злят его?
Гнев его пал на Зену:
— Почему бы, скажи на милость, тебе не высморкаться?
— По-моему, дорогой, она немного простужена.
— Ну еще бы! У тебя они всегда простужены. Девчонка совершенно здорова.
Герда вздохнула. Она никогда не могла постигнуть, почему врач, всю жизнь занятый чужими болезнями, может быть так безразличен к здоровью своей семьи. Он неизменно высмеивал любые предположения о болезнях.
— Я до завтрака восемь раз чихнула, — важно сообщила Зена.
— Это ты от жары чихала, — ответил Джон.
— И вовсе не жарко, — сказал Теренс. — В гостиной например, очень холодно.
Джон встал.
— Вы кончили? Ну, в путь. Ты готова, Герда?
— Минуточку, Джон. Я еще должна кое-что сделать.
— Уверен, что это кое-что можно было сделать раньше. Чем ты занималась все утро?
Он в досаде вышел из столовой. Герда кинулась в спальню. Ее рвение сделать все быстрее обычного лишь замедляло дело. Ну почему она не могла собраться? Ведь его уложенный чемодан давно ждет в холле. Почему, скажи же на милость…
Зена забежала вперед, сжимая в руке довольно потрепанные карты.
— Сказать твою судьбу, папа? Я умею. Мне мама объяснила. И Терри. А еще Льюис, Джейн и Кук.
— Валяй.
Сколько еще Герда прокопается? Ему не терпелось убраться из этого опостылевшего дома, с этой надоевшей улицы и из этого города, полного хворых, насморочных и хилых. Он хотел леса, сырой листвы. И изысканной отгороженности от мира Люси Энгкетл, всегда казавшейся ему почти бестелесной.
Зена со значительным видом разложила карты.
— Вот, папочка, ты в середине. Червовый король. На кого гадают, тот всегда червовый король. Остальные карты я кладу лицом вниз. Две слева, две справа, одна над тобой — значит, у нее над тобой власть, и одна под тобой — над ней у тебя власть. А этой я покрываю тебя. Та-ак, — Зена перевела дыхание. — Переворачиваем. Справа бубновая дама. Рядышком…
«Генриетта», — подумал он. Его на миг увлекла и позабавила Зенина торжественность.
— Рядом с ней трефовый валет — какой-то тихий молодой человек. Слева от тебя восьмерка пик — тайный недруг. Папа, у тебя есть тайный недруг?
— О котором бы я знал? Нет.
— А дальше дама пик — какая-то сильно старая тетя.
— Леди Энгкетл, — сказал он вслух.
— А эта над тобой и имеет над тобой власть — червовая дама.
«Вероника, — подумал он. — Вероника? Какой же я болван. Что мне теперь Вероника?»
— А эта под тобой и у тебя над ней власть. Дама треф.
Герда влетела в комнату.
— Вот я и готова, Джон.
— Ой, мама, подожди. Я гадаю на папу. Вот уже последняя карта, — самая важная. Которой ты покрыт.
Неумелые Зенины пальчики перевернули карту. Зе-на испуганно разинула рот.
— О, это туз пик. Обычно это значит смерть… но…
— Ваша мать, — сказал Джон, — собирается задавить кого-нибудь по пути за город. Пошли, Герда. До свидания, друзья. Постарайтесь вести себя прилично.
Глава 6
В субботу утром Мэдж Хадкасл спустилась вниз около одиннадцати. Завтракала она в постели, потом почитала, вздремнула немного и, наконец, встала. Приятно побездельничать! Подходит время ее отпуска. Мадам Элфредж уже сидит в печенках — а это верный признак.
Парадная дверь вывела ее на прекрасное осеннее солнце. Сэр Генри Энгкетл сидел на плетеном стуле, читая «Таймс». Он поднял взгляд и улыбнулся. Он любил Мэдж.
— Что скажете, дорогая?
— Я проспала все на свете, наверное.
— Второго завтрака вы еще не пропустили, — сказал сэр Генри, улыбаясь.
Мэдж уселась рядом и сказала со вздохом:
— До чего у вас приятно!
— А вы как будто немного осунулись?
— Да нет, я в форме. Как все же хорошо удрать подальше от этих толстух, норовящих натянуть платьице на размер-другой поменьше!
— Выглядит это, наверное, устрашающе.
Сэр Генри помолчал и добавил, глянув на ручные часы:
— Эдвард будет поездом в 12.15.
— Вот как? — вымолвила Мэдж и сделала паузу. — Я уже давно не видела Эдварда.
— Он все такой же. Почти не покидает Айнсвика.
«Айнсвик, — подумала Мэдж, — Айнсвик!» У нее заныло сердце. Те счастливые дни в Айнсвике…
Поездки туда предвкушались месяцами. «Я собираюсь в Айнсвик». За много-много дней она лежала без сна ночи напролет и думала об этом. И день, наконец, наставал. Маленькая сельская станция, где лондонский экспресс останавливается лишь по заявке кондуктора. «Даймлер», ждущий снаружи, просека, последний поворот под арку ворот и дальше парком, покуда не выезжаешь на простор… И вот он, дом — большой, белый, приветливый. Старый дядя Джеффри в пестрой твидовой куртке… «Ну-ка, молодежь, веселись!» И они веселились: Генриетта — только что из Ирландии, Эдвард, наездами из Итона, и она сама — из безобразного фабричного городишки на севере. До чего все это было похоже на рай! Но самое главное — Эдвард, Эдвард! Высокий, мягкий, застенчивый и неизменно добрый. Только, разумеется, никогда не уделявший ей много внимания, потому что здесь же была Генриетта.