Смерть у бассейна

Это-то и поражало его в Генриетте. Открытием, сильно его обескуражившим, было то, что она может над ним смеяться. Он не привык к такому. Герда воспринимала его в высшей степени серьезно. А Вероника, та ни о ком, кроме себя, не думала. У Генриетты же была привычка глядеть на него полуприкрытыми глазами, откинув голову и внезапно легко и полунасмешливо улыбнуться, словно говоря: «Дайте-ка мне разглядеть получше эту забавную личность по имени Джон… Дайте-ка я отойду подальше и полюбуюсь на него…» Весьма сходным образом она прищуривается, разглядывая свою работу. Или какую-нибудь картину. И это была независимость, черт побери. А он не желал, чтобы Генриетта была независимой. Ему хотелось, чтобы Генриетта думала о нем одном и не позволяла своим мыслям отклоняться в сторону.

«Как раз то, что злит тебя в Герде», — подсказал его личный бесенок, выскочивший невесть откуда. Непоследовательность и впрямь была полнейшая. Он сам не знал, чего хочет. («Хочу домой» — какая-то чушь, смехотворное словосочетание. Оно ничего не означает.)

Через час, или что-то около того, он укатит из Лондона, выкинет из головы больных, вдохнет свежий запах сосен и мягкую влажность осенней листвы. Бег машины всегда действует на него успокоительно своим плавным, без усилия, нарастанием скорости. Но ему запрещено ездить, спохватился он, из-за небольшого растяжения запястья. За рулем будет Герда, и Герда, храни ее бог, никогда не сможет овладеть вождением. Каждый раз, когда она переключала скорость, он должен был сидеть, молча скрежеща зубами, ибо по горькому опыту знал, что стоит Герду поправить, как у нее сразу все пойдет еще хуже. Поразительно, но никто не был в состоянии научить Герду переключению скоростей — даже Генриетта. А Генриетте он поручил ее, решив, что Генриеттин энтузиазм преуспеет лучше его раздражительности.

Генриетта гозорила об автомобиле с таким вдохновением, с каким иной воспевал бы весну или первый подснежник.

«Разве он не прекрасен, Джон? Он так прямо и мурлычет, а? Мы будем в Бел-Хилле через три часа совсем без усилий. Вслушайся, что за плавное переключение!» И так могло продолжаться, пока он не восклицал гневно и резко: «А тебе бы не хотелось, Генриетта, уделить немного внимания мне, а эту чертову машину на минуту-другую забыть?»

После таких вспышек ему всегда было неловко. Никогда не знаешь, когда они грянут среди ясного неба.

То же самое было и с ее работами. Хорошими работами, он сознавал это, сразу и восхищаясь, и возмущаясь. Их самая крупная ссора возникла на этой почве. Герда как-то сказала ему:

— Генриетта просила меня позировать ей.

— Что?! — он был удивлен и раздосадован. — Тебя?

— Да. И завтра я снова пойду к ней.

— С какой стати ей понадобилась именно ты?

Конечно, он был не слишком вежлив. К счастью, Герда не обратила внимания. Выглядела она весьма довольной. Он заподозрил Генриетту в лицемерной попытке проявить любезность: Герда, возможно, намекнула, что была бы рада послужить моделью или что-нибудь в этом роде. Потом, дней через десять, Герда с торжеством показала ему гипсовую статуэтку. Вещица была приятная — и, как все работы Генриетты, умело выполненная. Она льстила Герде, и Герда была откровенно рада.

— По-моему, просто отлично, а, Джон?

— И это работа Генриетты?! Настоящий ноль! Ничто! Не понимаю, почему она стала делать подобное.

— Это, конечно, не похоже на ее абстрактные работы, но я д умаю, что это и хорошо, Джон, честное слово.

Он замолчал. Собственно, он не собирался портить Герде удовольствие, но при первой же возможности накинулся на Генриетту:

— Для чего тебе понадобилось сляпать эту глупую статуэтку? Это недостойно тебя. Ведь ты всегда обладала хорошим вкусом.

Генриетта сказала тихо:

— Я не считаю, что это плохо. И Герда была так рада.

— Герда в восторге. Еще бы. Герда прекрасно разбирается в искусстве.

— Ты не прав, Джон. Это просто скульптурный портрет — вполне добросовестный и без всяких притязаний.

— Ты обычно не тратила время на подобную чепуху… — Он не договорил, воззрившись на деревянную фигуру пяти футов высотой.

— Ого, что это?

— Это для Международного объединения «Молящаяся». Грушевое дерево. — Она следила за ним.

Он всмотрелся — и вдруг шея его напряглась, и он в ярости повернулся к ней:

— Так вот зачем тебе надо было Герду! Как ты посмела?

— Не понимаю, что ты усмотрел…

— Усмотрел?! Да, конечно. Я усмотрел. Вот здесь!

— он ткнул пальцем в рельефные шейные мышцы. Генриетта кивнула.

— Да, мне нужны были шея и плечи. И этот трудный наклон головы. А еще покорность. И согбенный вид. Это удивительно, что…

— Удивительно? Слушай, Генриетта, я этого не хочу. Оставь Герду в покое…

— Герда ничего не подозревает. И никто не догадается. Ты же знаешь, что Герда никогда не опознает себя здесь — да и никто другой. Это же не Герда. Это некто.

— Я признал ее, ясно?

— Ты — дело другое, Джон. Ты умеешь видеть.

— Ну, а эта щека? Короче, я не хочу этого. Ты способна понять, что выставляешь Герду на посмешище?

— О чем ты?

— Ты не понимаешь? А почувствовать ты можешь? Где твоя обычная чувствительность?

Генриетта сказала тихо:

— Ты не понял, Джон. И, наверное, мне не объяснить этого… Ты не знаешь, что значит искать, изо дня в день вглядываться… искать эту линию шеи, эти мышцы, угол наклона головы, эту тяжесть, что собирается вокруг челюсти. И видя Герду, я каждый раз наблюдала, доискивалась… И нашла!

— Не слишком честный способ!

— Допускаю, но когда вот так случается и не находишь — другого не остается.

— Иными словами, тебе на других плевать. Герда тебе безразлична…

— Не глупи, Джон. А для чего я изваяла ту статуэтку? Чтобы порадовать Герду, доставить ей удовольствие. Я вовсе не жестока!

— Именно жестокость и составляет твою сущность.

— Скажи честно, ты и впрямь считаешь, что Герда может узнать себя?

Джон неохотно обернулся к «Молящейся». На этот раз гнев и обида не смогли подавить в нем ценителя. Необыкновенной кротости фигура, творящая молитву неведомому божеству, — возведенное к небу лицо, слепое и немое, благоговеющее, но страшное своей твердокаменностью, фанатизмом…

Он сказал:

— То, что ты сделала, скорее пугает!

Генриетта вздрогнула слегка, потом сказала:

— Да, и я так думаю…

Джон прервал резко:

— На кого она так смотрит? Кто перед ней? Генриетта заколебалась. В ее голосе зазвучали странные нотки:

— Не знаю. Но думаю, что, возможно, на тебя, Джон.

Глава 5

В столовой дитя Терри сделано новое научное заявление.

— Соли свинца легче растворяются в холодной воде, нежели в горячей. Если добавить к ним йодистого калия, выпадет желтый осадок йодистого свинца.

Он выжидательно, но без особой надежды взглянул на мать. Родители, по мнению юного Теренса Кристоу, были тоскливо беспросветны.

— А ты это знала, мама?

— Я ничего не смыслю в химии, детка.

— Ты бы могла прочесть об этом в книжке, — сказал Теренс.

Это была простая констатация, но крылась за ней еще и некая тоска. Герда тоски не услышала. Она словно ходила на привязи своих тревог. Круг за кругом, с самого утра, когда, проснувшись, она осознала, что от этого давно страшившего ее уик-энда с Энгкетлами все же не уйти. Пребывание в «Пещере» всегда было кошмаром для нее. Всякий раз чувствовала себя там стесненно и бесприютно. Неиссякаемая на изречения и последовательная не дольше минуты Люси Энгкетл, с ее топорными поползновениями на благожелательность, была фигурой наиболее жуткой. Но и прочие были немногим лучше. Герде предстояло два дня сущего мученичества. Она терпела их ради Джона. Утром он сказал, потягиваясь:

— Прекрасно сознавать, что на два дня мы уезжаем из города. — В его голосе звучала неподдельная радость. — Это будет здорово, Герда. Как раз то, что тебе нужно.

Она привычно улыбнулась и сказала самоотверженно: