Смерть у бассейна

— О, Гаджен! — сказала леди Энгкетл. — По поводу яиц. Я собиралась надписать на них карандашом дату, как обычно. Вы не попросите миссис Медуэй присмотреть за этим?

— Надеюсь, ваша милость, что вы всем останетесь довольны. — Он прокашлялся. — Я за всем этим проследил сам.

— Ах, благодарю, Гаджен. — А когда Гаджен вышел, она добавила:

— Поистине, Гаджен — чудо. Все слуги были выше всяких похвал. А надо им посочувствовать — в доме-то полиция. Это для них так неприятно. Кстати, никого их не осталось?

— Кого «их»? Полиции?

— Да. Ведь они обычно оставляют кого-нибудь в холле? Или, наверное, он следит за главным входом из кустов напротив?

— С какой стати нужно следить за входом?

— Даже и не знаю, но так они делают, в книгах. А потом в эту ночь убивают кого-нибудь еще.

— Бог с вами, Люси, — сказала Мэдж.

Люси с удивлением взглянула на нее.

— Прости, дорогая. Я сказала глупость. И конечно, никого больше убить не могут. Герда же уехала домой… я хочу сказать… Ах, Генриетта, извини. Я не то имела в виду.

Но Генриетта не отвечала. Она стояла у круглого столика, не отводя глаз от столбцов с очками вчерашнего бриджа. Стряхивая оцепенение, она спросила:

— Простите, Люси, вы что-то сказали?

— Я хотела узнать, не осталось ли тут полиции?

— Вроде остатков от распродажи? Не думаю. Они все вернулись в свой участок переводить наши слова на надлежащий полицейский язык.

— Что вы там увидели, Генриетта?

— Ничего.

Генриетта перешла к камину.

— Что, по-вашему, делает сейчас Вероника Крей? — спросила она.

На лице леди Энгкетл мелькнул ужас.

— Дорогая! Уже не думаете ли вы, что она может явиться опять? Она должна бы знать.

— Да, — задумчиво отозвалась Генриетта. — Полагаю, уже знает.

— Это мне напомнило, — сказала леди Энгкетл, — что я должна позвонить Кери. Мы не можем затевать с ними завтра ленч как ни в чем не бывало.

И она ушла звонить. Дэвид пробормотал, неприязненно глядя на милых родственников, что ему надо кое о чем справиться в «Британской энциклопедии». «Библиотека, — подумал он, — место тихое».

Генриетта направилась к французскому окну, открыла его и вышла. Чуть поколебавшись, Эдвард последовал за ней. Он увидел, что она стоит, глядя на небо. Заметив Эдварда, она сказала:

— Сегодня уже не так тепло как вчера, правда?

— Да. Просто явно прохладно.

Она смотрела теперь на дом. Взгляд скользил вдоль окон. Потом Генриетта повернулась и стала вглядываться в лес. Эдвард не мог понять, что у нее на уме.

Он сделал движение к распахнутому окну.

— Лучше пойдем. Холодно.

Она покачала головой.

— Я пойду погуляю. К плавательному бассейну.

— Ах, дорогая, — он быстро шагнул к ней. — Я с тобой.

— Нет, Эдвард, спасибо. — В прохладном воздухе голос ее звучал резковато. — Я хочу побыть наедине с моей утратой.

— Генриетта, дорогая, я ничего не говорил, но ты знаешь, как мне жаль…

— Что Джон Кристоу мертв?

Все та же хрупкая звонкость звучала в ее голосе.

— Я имел в виду… мне жаль тебя, Генриетта. Я знаю, что это был, конечно, страшный удар.

— Удар? Но ведь я очень крепка. Я умею сносить удары. А что этот удар тебе? Что ты ощутил, когда увидел его лежащим? Радость, я думаю. Ты не любил Джона Кристоу.

— У нас было мало общего, — пробормотал Эдвард.

— Как ты мило выражаешься! В этакой сдержанной манере. Только, чтобы уж быть точным, у вас было нечто общее — я! Меня любили оба, не так ли? Только это не связало вас узами — совсем наоборот.

Луна пробиралась сквозь клочковатые тучи, и он вздрогнул, вдруг увидев ее лицо, обращенное к нему. Он всегда неосознанно видел в ней все ту же давнюю Генриетту, какой он знал ее в Айнсвике. Для него она всегда была улыбчивой девушкой с искристыми глазами, полными радостного ожидания. А сейчас он видел перед собой незнакомую женщину, с глазами сверкающими, но холодными и как будто даже неприязненными. Он сказал как можно серьезнее:

— Дорогая Генриетта, поверь, пожалуйста, что я сочувствую тебе в этом… в твоей скорби, в твоей уграте.

— А что это, скорбь?

Вопрос ошеломил Эдварда. Она, казалось, спрашивала не его, а себя, потому что заговорила снова:

— Как быстро, как мгновенно все происходит! Вот сейчас — ты живешь и дышишь, а через миг — смерть, исчезновение, пустота. Да, пустота. Но мы-то здесь, все до одного, кушаем приличествующие случаю блюда, считаем себя живыми, а Джон, что был живее всех нас, — умер. Понимаешь, я все повторяю про себя: умер, умер, умер, умер, умер. И это слово вскоре утрачивает вообще всякий смысл. Это просто забавное словечко, похожее на тот двойной звук, когда наступаешь на сухую ветку. Умер, умер, умер, умер. Или как там-там, бьющий в джунглях. Умер — умер — умер — умер — умер…

— Генриетта, довольно! Ради бога, дозольно!

— Ты не понимаешь, что я испытываю? А как ты это себе представлял? Что я сижу и кротко плачу в миленький маленький платочек, а ты гладишь мою руку? Что это все, разумеется, страшный удар, но я уже начинаю приходить в себя? И что ты крайне мило меня утешаешь? Ты и вправду мил, Эдвард. Просто очень мил, но только… совсем не тот.

Он отступил на шаг. Лицо его ожесточилось.

— Да. Я всегда это знал.

Она продолжала запальчиво:

— На что, по-твоему, был похож весь этот сегодняшний вечер, эти чинные посиделки, в то время, как Джон мертв, и никого, кроме Герды и меня, это даже не затронуло! Ты радуешься, Дэвид томится, Мэдж мается, а Люси утонченно наслаждается тем, как россказни «Ньюс оф Уорлд» воплощаются в реальной жизни! В силах ли ты понять, какой это неправдоподобный бред?

Эдвард ничего не сказал. Он отступил в тень. Не сводя с него глаз, Генриетта сказала:

— Сегодня вечером мне все кажется нереальным. Да ничто и не реально — один только Джон!

Эдвард заметил тихо:

— Знаю. Я не очень-то реален, к сожалению.

— Прости, Эдвард, я такая грубая! Но я не могла совладать с собой. Я не могу снести такой несправедливости, что Джон, который был сама жизнь, теперь мертв.

— А я, полумертвый, живу…

— Я этого не имела в виду.

— Думаю, что имела, Генриетта. И думаю, что ты, скорее всего, права.

Но она, словно не слыша, заговорила, возвращаясь все к той же мысли:

— Только это не скорбь. Возможно, я не умею скорбеть. И, наверно, никогда не смогу. Но я бы хотела испытать это чувство — по отношению к Джону.

Он едва верил своим ушам. Но еще больше его поразило, когда она добавила вдруг, почти деловито:

— Мне надо сходить к бассейну.

И исчезла между деревьями. Двигаясь, будто связанный, Эдвард вернулся в дом. Мэдж видела, как Эдвард с отсутствующим взглядом вступил в комнату. Лицо его было искажено, серо и бескровно. Он не слышал тихого стона, торопливо подавленного Мэдж. Почти машинально он подошел к креслу и сел. Сознавая, что от него ждут каких-то слов, Эдвард сказал:

— Холодно.

— Ты замерз, Эдвард? Может, мы… то-есть я… может, камин зажечь?

— Что?

Мэдж взяла коробок с каминной полки, присела на корточки и чиркнула спичкой. Искоса она наблюдала за Эдвардом. «Для него ничего вокруг не существует», — подумала она, а вслух сказала:

— Какой славный огонь. Тёплый.

«Каким он выглядит закоченевшим, — подумала она. — Не может быть, чтобы на дворе был такой холод. Дело в Генриетте! Что она ему наговорила?»

— Эдвард, подвинь кресло ближе к огню.

— Что?

— Кресло, говорю. К огню.

Она произнесла эти слова четко и громко, будто глухому. И внезапно, так внезапно, что сердце ее подпрыгнуло, словно сбросив ношу, перед ней снова оказался Эдвард, настоящий Эдвард, мягко ей улыбающийся.

— Ты мне что-то сказала? Мэдж? Прости. Кажется, я замечтался.

— Да нет, я ничего. Просто про огонь.

Поленья трещали, несколько еловых шишек занялись ярким чистым пламенем. Эдвард вгляделся в них и сказал:

— Что за дивное пламя!