Незнакомцы

Однако ей следовало бы не забывать любимые афоризмы своего отца, крохи мудрости, которые он с любовью собирал и которые, со свойственным ему тактом, внушал дочери, когда та позволяла себе шалость или была легкомысленна не в меру, забывая о возлагаемых на нее надеждах. Среди его любимых мудрых изречений были, конечно же, такие, как «Время никого не ждет», «На Бога надейся, а сам не плошай», «Сбереженный грош — все равно что заработанный», «Не таи зла на ближнего», «Не судите, и не судимы будете» и так далее. У него в запасе было множество афоризмов, но самым его любимым и наиболее часто звучащим в доме был следующий: «Гордый покичился да во прах скатился».

Ей следовало помнить эти шесть слов. Но операция протекала настолько успешно и она была так довольна своей работой, так горда этим своим первым самостоятельным действом, что, подобно самонадеянному птенцу, впервые взмахнувшему крылышком, забыла о неизбежном падении.

Она выпустила кровь из нижней части протеза, сняв зажим, и ввела отростки в отверстия, сделанные в бедренных артериях. Потом она сшила края, сняла зажимы с перекрытых сосудов и с видимым удовольствием стала смотреть, как по заплатанной аорте пошла кровь. Минут двадцать ушло на мелкую штопку утечек, еще пять — на проверку работы протеза, после чего она с удовлетворением воскликнула:

— Можно заканчивать.

— Прекрасная работа! — сказал Джордж.

Джинджер была рада, что на ней хирургическая маска, скрывающая ее широкую улыбку счастливой идиотки.

Она зашила разрезы на ногах пациентки. Потом взяла у совершенно обессиленных ассистенток кишки, которые те уже готовы были уронить вместе с крючками, поместила внутренности назад в тело и еще раз проверила, нет ли каких-либо отклонений от нормы, однако ничего не обнаружила. Остальное было уже несложно: уложить на место жир и мускулы, слой за слоем, и зашить прочным черным кордом.

Ассистентка анестезиолога сняла покров с головы Виолы Флетчер. Анестезиолог снял ленту с ее глаз и отсоединил наркоз.

Одна из сестер выключила магнитофон.

Джинджер взглянула на лицо пациентки — оно было бледным, но уже не таким измученным, как раньше. Маска для искусственного дыхания все еще была на ней, но теперь больная получала только кислородную смесь.

Сестры начали стягивать с рук резиновые перчатки.

Веки Виолы Флетчер дрогнули, и она застонала.

— Миссис Флетчер? — громко произнес анестезиолог.

Пациентка не отзывалась.

— Виола? — позвала Джинджер. — Вы меня слышите? Виола?

Глаза женщины остались закрытыми, она все еще не проснулась, но губы зашевелились, и она едва слышно прошептала:

— Да, доктор.

Джинджер приняла поздравления и вместе с Джорджем вышла из операционной. Пока они стягивали перчатки, снимали маски, развязывали завязки на шапочках, она чувствовала себя так, словно была наполнена гелием и вот-вот взлетит, вопреки земному тяготению. Но с каждым шагом в направлении умывальников жизнерадостность оставляла ее, сменяясь чувством усталости. Появилась боль в шее и в плечах, заломило в спине, ноги налились свинцом.

— Боже, да меня пошатывает!

— Ничего удивительного, — сказал Джордж, — ведь вы начали в половине восьмого, а сейчас уже полдень. Операция на аорте чертовски выматывает.

— У вас тоже такое состояние после нее?

— Конечно.

— Но усталость навалилась так внезапно... В операционной я чувствовала себя прекрасно, мне казалось, я могла бы продолжать еще несколько часов.

— В операционной вы были бесподобны, просто божественны, — с видимым удовольствием польстил ей Джордж, — а боги не устают от своих дел. Вы ведь боролись со смертью и победили ее!

Они нагнулись над раковинами и, пустив воду, стали намыливать руки.

Джинджер слегка оперлась о раковину и, согнувшись от усталости больше, чем обычно, глядела прямо в отверстие стока, на воду, закручивающуюся в воронку в стальном рукомойнике, и пузырики мыльной пены на ее поверхности, описывающие круг за кругом, круг за кругом и втягиваемые в воронку...

На сей раз необъяснимый ужас напал на нее без предупреждения, пронзив даже скорее, чем в кулинарии или в кабинете Джорджа Ханнаби в минувшую среду. Все ее внимание сосредоточилось на отверстии для стока воды в умывальнике, которое вдруг стало расширяться перед ее застывшим взором, словно пасть удава.

Выронив из рук мыло, она с визгом отпрянула от раковины, едва не сбив с ног Агату Тэнди и не слыша, что ее окликает Джордж: двери, стены, коридор, все вокруг нее окуталось клубами жуткого пара и затянулось мистическим туманом. Все, кроме стальной раковины, в мгновение ока выросшей до невероятных размеров. Казалось, еще немного — и саму Джинджер засосет в воронку стока вместе с мыльной водой.

«Это самый обыкновенный умывальник, самый обыкновенный», — внушала она себе, но ужас сковал волю и рассудок: еще раз вскрикнув, она с жутким воем помчалась прочь от надвигающейся смертельной опасности.

Снег — вот первое, что Джинджер реально ощутила.

Крупные пушистые снежинки плавно, словно парашютики одуванчика, опускались мимо ее лица на землю. Она подняла голову и увидела между громадами старых зданий прямоугольник низкого мглистого неба. Волосы и брови ее тотчас же побелели, снежинки таяли на ресницах и растерянном лице, уже и без того мокром от слез, и она поняла, что тихо плачет.

Джинджер поежилась: несмотря на безветрие, было довольно холодно, мороз пощипывал щеки и подбородок, а руки уже почти заиндевели. Холод проник под ее зеленый больничный халатик, и ее всю просто трясло.

Тут она огляделась кругом и обнаружила, что сидит на леденящем бетоне, прижавшись спиной к холодной как лед кирпичной стене, обхватив колени руками, — в типичном положении запуганного насмерть беззащитного существа. С каждой секундой ей становилось все холоднее, но у нее напрочь пропали сила и воля, чтобы встать.

Затем Джинджер вспомнила испугавший ее умывальник с жутким сточным отверстием, охвативший ее панический страх, свое нечаянное столкновение с Агатой Тэнди и удивленное выражение лица Джорджа Ханнаби, обернувшегося на ее крик, и ее охватило отчаяние. После этого она уже ничего вспомнить не смогла, но нетрудно было предположить, что она убегала, как сумасшедшая, спасаясь от мнимой опасности, на виду у своих оторопевших коллег и знаменуя этим неминуемый крах своей карьеры.

Девушка сильнее прижалась спиной к кирпичной стене, всем сердцем желая поскорее умереть от холода, не сходя с места.

Она сидела в конце широкого проезда, упирающегося в корпуса больничного комплекса. Слева от нее была железная дверь котельной, а за ней — выход с пожарной лестницы.

Ей невольно вспомнился мрачный тупик, куда затащил ее незадачливый громила в Нью-Йорке, когда она возвращалась домой после работы в Колумбийском пресвитерианском госпитале. Но в тот раз она была собранна и смогла дать отпор насильнику. Теперь же она уже была не на коне, затравленная неудачница. Какая странная ирония судьбы — оба происшествия случились с ней в довольно схожих местах.

Все ее труды, все долгие годы упорного овладения тайнами и искусством Эскулапа, все надежды и мечты в один миг рухнули. В последнюю, решающую минуту она подвела Джорджа, возлагавшего на нее как на хирурга большие надежды, подвела своих родителей и себя самое. Отрицать очевидное было уже нельзя: с ней что-то случилось, произошло нечто страшное, полностью исключающее дальнейшую врачебную карьеру. Что же это, психоз? Опухоль мозга? Склероз?

Дверь пожарной лестницы внезапно распахнулась, резко скрипя и скрежеща несмазанными петлями, и, тяжело дыша, на улицу вывалился Джордж Ханнаби. Не обращая внимания на снег, покрывший скользкую мостовую тонким обманчивым слоем, он сделал несколько шагов по проулку и замер, потрясенный видом сидевшей на корточках Джинджер с открытым от изумления ртом. Ей подумалось, что он уже сожалеет о затраченном на нее времени и дополнительном внимании: ведь он считал ее талантливой ученицей, достойной этого, а она не оправдала его надежд. Джордж был так добр к ней, так верил в нее, а она предала его, пусть и невольно, но ведь предала! От этой мысли Джинджер еще горше расплакалась.