Страница 7 из 72
Леонид вскочил, поднял руку к потолку, прощаясь с Марьям.
— Я пошёл! Мне надо…
Если бы можно было, он шагнул бы из комнаты сквозь стену, как в ту пьяную минуту, когда никаких не ведал преград. Но это в мечтах или в спектакле можно было сделать…
Он вышел через дверь, пересёк террасу, спустился во двор, пересёк его, отворил скрипучую калитку и очутился на оранжевой улице, изнемогшей от зноя.
Он шёл к Лене. Какая нелепость — все его сомнения! Он скажет ей, что остаётся, что свет клином на Москве не сошёлся, что нет ничего лучше маленькой комнаты с белыми стенами, если только… Нет, он ничего этого не станет говорить. Он просто скажет: «Лена, будь моей женой».
Он не знал, как выбраться из этих кривых переулков. Он впервые попал сюда. Где‑то здесь и снимет он свою белую комнату с гвоздями в стенах и решёткой на окне. Решётка от воров. Здесь все окна с решётками, можно подумать, что в домах живут богачи. Такие же, как Марьям?
Он свернул в один переулок, в другой. Закатное солнце творило чудеса. Всё помягчело, от стен прохладные легли тени, ожили деревья, ожил в их изреженных листьях ветер. Запахло землёй, а не пылью, запахло цветами, сушёной дыней — её ломти, заплетённые в косы, висели по дворам на верёвках. Запахло виноградным вином, совсем ещё молодым, розово–мутным. Его пьют как воду, зачерпывая ковшом. И не пьянеют, только ноги делаются не своими, их начинает заносить то туда, то сюда. И мысли тоже начинает заносить то туда, то сюда. Он будет жить здесь. Он поменяет судьбу, как когда‑то меняли веру, и станет жить в этом зное, в этих запахах и звуках. Сколько их проснулось тут, этих звуков! И ни один не напомнил ему дома. Все были новостью, он к ним ещё не привык. Это была Азия. В гортанных возгласах женщин, в пронзительном смехе детей, в сухом касании дерева о дерево. Он будет жить здесь. Он поменяет судьбу.
Вдали в просвете между деревьями Леонид увидел башенку текстильной фабрики. Теперь он знал, куда ему держать путь. Совсем недалеко была улица Свободы, главная улица, пролёгшая через весь город. Он двинулся к ней и вскоре вышел на её асфальт. Теперь ему никуда не нужно было сворачивать. Прямая и бесконечная, эта улица Свободы, когда он отшагает её почти всю, приведёт его к цели. Путь был неблизкий, улица Свободы как бы испытывала всей своей длиной его решимость.
Мимо проезжали автобусы, маленькие и пузатые, дышавшие таким жаром, что к ним подойти было страшно. Как они ездили, .почему не плавились — это было всегдашней загадкой для Леонида. Как ездили в них люди — это было ещё большей загадкой. Теперь и ему придётся ездить в них. Ну, не прямо сейчас, через месяц, через год. Он станет местным жителем, и всё, что делают тут люди, надо будет делать и ему. По воскресеньям он будет ходить с Леной в гости к её многочисленной родне. Или принимать гостей. Ему предстоит запомнить до сотни имён и отчеств, иные из которых не так‑то легко выговорить. Предстоит затвердить многие правила, прежде неведомые. Предстоит поменять себя в чём‑то малом, а в чём‑то и большом. Да, да, поменять — ведь он меняет судьбу, как некогда люди меняли религию.
Значительность решения, которое он принял, изумила его, он проникся к себе уважением. Он шёл по улице Свободы и очень уважал себя, преисполнясь торжественности. Он шёл и оглядывался, и знакомился заново с городом, где предстояло ему теперь жить долгие годы. Город начинал ему открываться заново и по–новому. Он начинал ему нравиться. Не правда ли, это был смелый город? За его окраинами легла пустыня. Даже верблюды не могли пересечь её, гибли от безводья. Эта пустыня наносила на город раскалённый песок и тучи москитов, от укуса которых тело покрывалось язвами. Эта пустыня не давала роздыха и ночью. Она дышала зноем и ночью, перебарывая прохладу, идущую с гор. А город не сдавался. Он рыл колодцы и раздобывал воду. Он сажал деревья, он прослыл городом–садом. Хорошо жить в смелом городе. Ты и сам становишься смелым. И хорошо жить в доме, во дворе которого журчит фонтан, а в трёх километрах от которого начинается пустыня. Что‑то в этом есть. Ей–богу, что‑то в этом есть!
Леонида окликнули сразу в несколько голосов. Кто назвал по имени, кто по фамилии. Голоса сплелись, и в их гомоне прозвучало дружелюбие. «В Москве тебе так через улицу не закричат», — подумал Леонид, умиляясь. Он не стал вглядываться, кто зовёт его, он кинулся через улицу на голоса. «В Москве так вот не перебежишь, где вздумается», — подумал он ещё и снова умилился.
Множество рук протянулось ему навстречу. А какие смеющиеся, славные он увидел рожи. Это были студентки из медицинского, добрые его приятельницы Нина, Соня. А с ними московский сценарист Василий Дудин и газетчик из местных Александр Тиунов.
— Ты это где уже набрался? — спросил Дудин, привставая на цыпочки, чтобы расцеловаться с Леонидом.
Дудин был не шибко высок, не шибко красив, даже просто некрасив, курносый, белобрысый, с веснушками, как у мальчишки, а было ему все сорок. Но некрасивости его никто не замечал, как и сорока его годков, таким он был изнутри весёлым, молодо оживлённым, такая жила в нём готовность к озорству и приключениям.
— Вы где это набрались, товарищ начальник сценарного отдела, я вас спрашиваю? Нам же ещр в «Фирюзе» заседать. Запамятовали?
— Хорош! — сказала Нина, энергично взмахнув рукой, будто гасила мяч у сетки: она бы могла быть прекрасной волейболисткой — рост, сила, порывистость.
— Верно, старик, ты что же это? — Александр Тиунов — рядом с Дудиным он казался великаном — до того, как стать газетчиком, был секретарём горкома комсомола и сохранил ещё в голосе начальнические, прорабатывающие нотки.
— А мы‑то его ищем по всему городу, — укоризненно промолвила Соня, тоненькая, застенчивая девушка, очень милая, просто очень, очень милая. Всякий раз, когда Нина встречалась с Леонидом, она непременно говорила ему о Соне: «Вот, Лёня, тебе жена. Лучше её не найти. Умница, золотое сердце, дочь профессора…»
Оглядев всех, отступив даже на несколько шагов, чтобы всех сразу увидеть, Леонид молча и растроганно им улыбался. «Милые вы мои, — думал он. — Милые, милые вы мои…» Кто‑то нынче уже твердил ему этак же вот: «Милый, милый ты мой.. » А, Володька Птицин!
— Братцы, сестрицы, милые вы мои, — сказал Леонид. — Я решил поменять судьбу.
— Сколько? — спросил Дудин. — И за какое время?
— Ты о чём?
— Я спрашиваю, сколько ты выпил и за какой промежуток времени?
— Не помню. Дело не в выпитом. Если угодно, я совершенно трезв.
— Да, да, — сказала Соня.. — Я вижу, это не последствия алкоголя. Это нечто другое. Лёня, что с вами?
— Умница, — шагнул к ней Леонид и сжал в руке тоненькие её пальчики. — Золотое сердце…
— И дочь профессора, — сказала Нина. — Леонид, ты мне не нравишься. Ребята, берите его под руки и не отпускайте. Он мне не нравится. Это я вам как врач говорю.
— Ты ещё студентка, — сказал Леонид. — Маленькая студентка большого роста. Но будь ты хоть профессором, ты бы ничего все едино не поняла.
— Где уж мне! — усмехнулась Нина. — Мужчины, хватайте его! Ведите! Я с ним после поговорю.
Леонида схватили и повели. Шутка шуткой, а он не мог вырваться. Все смеялись, всем было очень смешно, он тоже смеялся и не мог вырваться.
— Подумать только, — сказал он. — На улице Свободы лишили человека свободы.
— После благодарить будешь. — Нина загадочно улыбалась. Она шла чуть впереди, руководя всей процессией.
Они свернули в переулок.
— Саша, разожми свои лапищи! — взмолился Леонид. — Честное слово, я не убегу.
— Как скажет Нина.
— Отпусти, — кивнула Нина. — Под честное слово. Приступ, по–видимому, ослабевает. Соня, проверь у больного пульс. Действуй, действуй, коллега.
— Пульс учащённый, это видно и по глазам, — сказала Соня. — Послушай, Нина, давай отпустим его на все четыре стороны.
— На четыре я бы его отпустила. Болезнь опасна своей целеустремлённостью.