Землетрясение. Головокружение

Костя так растерялся, что взял бумажник.

— И не скупись, если надо будет потратиться, — сказала Анна Николаевна. — Ты — Лебедев. — Она поднялась, — Пойду к себе, сердце что‑то пошаливает. Лиза, да перестань ты! Бога постыдилась бы! Я ведь твой монолог слышу.

— А я как раз и молчу, как раз и молчу. Сказать бы можно было, а молчу.

— Не молчишь! —усмехнулась Анна Николаевна. — Эх, Лизавета, молельница ты наша… — Анна Николаевна грузно, трудно двинулась через сад к дому.

Лиза подскочила к ней, подхватила под руку.

Оторопело смотрел на удалявшихся старух Костя. В руке он сжимал старый дядин бумажник, порыжелый, истёртый по сгибам. Костя и на бумажник глянул оторопело. Зачем он взял его? Почему не нашлось у него слов, чтобы отказаться от этого странного дара? Он раскрыл бумажник, понимая, что в нём деньги. Да, там были деньги. И столько сразу денег никогда в своей жизни Костя не видел. Он, если правду сказать, никогда и таких купюр в руках не держал, этих коричневато-лиловатых хрустких бумажек с цифрой сто на розовом отливе. Таких бумажек была целая пачка.

Костя кинулся за Анной Николаевной.

— Вы ошиблись! Зачем! Куда мне столько денег?!

Анна Николаевна не стала останавливаться.

— Нет, мой дружок, я не ошиблась. — Анна Николаевна вместе с Лизой скрылась в своей комнате.

Что было делать? Костя пошёл к себе наверх. Бумажник он нёс в протянутой руке, на отлёте. Сейчас он поднимется в дядин кабинет, выдвинет ящик в дядином письменном столе и положит туда этот дядин бумажник, набитый деньгами. Странноватый это был какой‑то бумажник: бедный с виду и всемогущий внутри. Чего только нельзя было купить на эту пачку из сотенных! А сколько там все же было денег, в этой плотно ужатой пачке? Костя вошёл в дядин кабинет и, прежде чем сунуть бумажник в стол, решил пересчитать деньги. Это и надо было сделать, чтобы никаких потом не произошло недоразумений. Костя был приучен бережливо относиться к деньгам. Правда, к живым деньгам — к рублям, к пятёркам. Эти же сотенные казались ему прительцами из иного мира, чужого и пугающего. Все же надо было пересчитать их. Костя присел к столу и стал считать. Он долго считал, сотенные не давались его пальцам, даже царапались. Их оказалось двадцать пять штук. Двадцать пять сотен! Это означало, что в пачке было две тысячи пятьсот рублей. Новых рублей! «Она с ума сошла!» — подумал Костя. Ему страшно сделалось, неприютно, эти деньги пугали. И со всех сторон уставились на него куркастые ружья, волк с полу на него таращился, обнажив клыки. Убежать бы! Кинуться бы прочь отсюда! Эта мысль так взорвалась в Косте, что он вскочил, заметался по комнате. Ах, какая это была верная мысль! Право же, право, иногда не стыдно и убежать.

На столе вдруг пробудился, вздрогнув, давно молчавший здесь телефон. Возможно, он подал голос впервые после смерти хозяина, и был этот голос глухим и тревожным.

Костя поднял трубку.

— Да?

А вот голос Григория — это он звонил — был звонок, беспечен, солнечен даже, как день за окном:

— Костя, мы сейчас зайдём к тебе! Жди!

Можно было не отвечать, Григорий повесил трубку.

И сейчас, минут через пять, ну, через десять, он будет здесь. В этом городе люди жили недалеко друг от друга. Им, может, и казалось, что город их велик, но, сравнивая его с Москвой, Костя видел совсем небольшой город, где всё было рядом, где все друг другу были соседями. Дом Уразовых был в нескольких минутах ходьбы от дома Лебедевых. Если бы Костя получше разглядел вчера с улицы дом Ксаны, он наверняка сейчас мог бы в окно отыскать его. Не из этого окна, так из другого. И мржет быть, увидеть Ксану в окне или в саду. Но Григорий сказал: «Мы…» С кем это он идёт к нему? Наверное, это он о себе так: «мы — Григорий Уразов…» У Кости был один знакомый старичок в Москве, сосед по дому. Важничая, он всегда говорил о себе во множественном числе. «Мы сегодня на солнышке целый день греемся…» А был он один на скамейке, никого с ним рядом не было. Григорий, наверное, изволил пошутить. «Мы» — это его шутка. Это он важность на себя напускает. Ведь он для Кости главный человек сейчас, он учит его вбдить машину. А все же, а вдруг он и не собирался так глупо шутить и явится сейчас и ещё с кем‑то? С кем? Робкая, пугливая надежда пробудилась в Косте. Нет, этого не могло быть, Ксана не придёт к нему, она ищет своего Туменбая, она ждёт его. Ей незачем сюда приходить.

Надо было спрятать бумажник, покончить с этим. Костя потянул один ящик, другой. Все они были заперты, и не было в них ключей. Куда же девать этот бумажник? В кабинете дяди множество было укромных уголков, но это все были чужие тайники, и Костя не решался воспользоваться ими. Сунет он куда‑нибудь бумажник, а тот исчезнет. В комнате всё было чужим, даже этот новый костюм принадлежал не ему. И в комнате всё было его, должно было стать его, было ему обещано. «Все, все тебе откажу». Костюм, машина, теперь эти деньги в дядином бумажнике, — вот уже ему и начали «отказывать». Лишь бы только он остался здесь. Это было единственное условие, одно–единственное. Нет, не на две недели остался, а на годы. Бросить родителей, бросить университет?.. Зажить какой‑то не своей жизнью?..

Внизу весело и напористо подал голос звонок. Григорий! «Мы!..» Костя сунул бумажник за валик дивана и побежал отворять.

Но Лиза опередила его, и, когда Костя ещё сбегал по лестнице, он услышал в прихожей голоса и Григория, и Лизы, и… Ксаны. Она говорила: «Здравствуйте, тётя Лиза», — и весел был её голос. Приветлив, безоблачен. Костя замер на лестнице, ему надо было опомниться. А Ксана спрашивала у Лизы, смешливо и благожелательно: «А где же наш Лебедев–младший?» — «У себя, наверху, — сказала Лиза. — Двери отворять — моя обязанность. Я ведь тут, Александра Лукьяновна, вроде как на побегушках».

— Эй, хозяин! — на весь дом гаркнул Григорий, — Встречай гостей!

— Я здесь, — тихо отозвался Костя и стронулся с места.

И пошёл, ступенька за ступенькой, отчего‑то пав духом. Робость — он никогда не был дружен с этим чувст–вом. Чего было ему робеть? Жилось ему легко, были рядом отец с матерью, жилось ему смело, безопасно.

А вот теперь он частенько стал испытывать робость, Г В этом городе так всё складывалось для него непросто, * что и не мудрено было оробеть. А чувство это было I скверное, липкое, как потная рубаха в жару.

— Здравствуйте, Александра, — сказал Костя и порадовался, что сумел прямо посмотреть в её глаза.

— Вот уж я и Александра, — улыбнулась она и быстро протянула ему руку. У неё была тёплая ладонь, даже горячая. А улыбалась она очень уж весело. Никаких забот не было у этой девушки. Никакого не было у неё Туменбая в бегах, и мать у неё не умирала от рака. — Что, так и будем стоять в этом коридоре? Пойдёмте к вам.

Я, кстати, ни разу не была в кабинете профессора Лебе — [дева. Это ведь теперь ваша комната, да?

— Надо бы вам на «ты» переходить, — сказал Григорий. — Кстати, хозяин, хлебнуть у тебя не найдётся?

— Я не знаю, — сказал Костя. — Надо у тёти Лизы спросить.

— Вот так хозяин! Тётя Лиза, так как?

— От Василия Павловича целый погреб остался. Чего только нет. Прикажете подать, Константин Серге евич? В кабинет? В гостиную? В сад? — Лиза язвительно кривила тонкие губки, язвил и её елейный голосок.

Ксана смотрела на Костю, она ждала, что он скажет, как поведёт себя.

— Я сам спущусь в погреб, — сказал Костя. — Где он тут у вас? Григорий, пошли, глянем, что там есть.

— Во! Это уже по–хозяйски! — одобрил Григорий.

И Ксана тоже похвалила его, чуть кивнув одобрительно. Его ответ ей понравился.

— И я с вами, — сказала она. — Погреб! Там, наверное, прохладно, как в горах.

— Нет уж, сама распоряжусь! — рассердилась Лиза. — Нечего по погребам лазить! Анна Николаевна пока ещё меня от дел не отстранила. Куда вам подать?

— В дядин кабинет, — сказал Костя.

— Ступайте, принесу. — Лиза удалилась, рассерженная, разобиженная чуть ли не до слез.