Страница 61 из 72
— Что за народ? — спросил он. — Откуда взялись такие?
— Афиши с их фотографиями расклеены по всему городу, — сказал Костя. — Анна Николаевна даже собиралась сегодня вечером идти на их концерт.
Григорий присвистнул.
— Эстрадники! Лабухи! Нет, простить себе не могу!
— Эта женщина очень хорошая певица, — сказал Костя. — Да разве вы никогда не слушали её?
— Несчастная, какая же она несчастная! —ужаснулась Ксана. — Теперь я вспоминаю, да, она хорошо поёт! Но разве можно быть женой такого человека? Мерзость какая!
— Зато он хорошо играет на трубе, — усмехнулся Григорий.
— Он — конферансье, — сказал Костя.
— Болтун, стало быть! Эх, а не повернуть ли нам назад?!
— Гришенька, поздно, поздно, — ласково сказала Ксана. — Туменбай, что ты все молчишь? О чём ты думаешь?
— Я? О нас с тобой, Ксана, о чём же ещё. — За всю поездку это была первая непотаенная фраза между Ксаной и Туменбаем. Да и надо ли им было теперь таиться?
А вот Костя чувствовал себя совсем плохо. Ясность пришла. Безнадёжность. Дело было не в горах, не в высоте. Тревога, жившая в Косте, томившая его, была сродни надежде. На что‑то такое вдруг стал надеяться наш Костя, что‑то поманило его, повлекло. Он ещё и сам не понимал, что это с ним творится, а уже оказался в плену этой надежды, этой откровенной и сокрытой игры с ним, когда дарилась ему машина, когда сыскалась ему невеста, когда… А теперь ясность пришла. Ксана и Туменбай любили друг друга — вот что стало ему ясно. И Туменбай заслуживал её любви. Костя смирился с этим. Сразу же, безоговорочно. Он сам влюбился в Туменбая, в его смелость и ещё в какую‑то удивительную отрешённость и независимость, которые пленили Костю в Туменбае. И теперь Костя был снова свободен, был снова самим собой и думал, верил, что так тому и быть.
Машина выскользнула ещё на один плоский кружок в горах, на усыпанное камнями блюдце, по краям которого, будто пришли сюда на водопой, стояли, покачиваясь, облака. Иные были похожи на белых слонов, иные, поменьше, на белых овец. Облака здесь цеплялись и о близкие, надвинувшиеся скалы. И тоже были не сами собой, не облаками, а старцем в белой одежде, а женщиной с поднятыми руками, а заплывшим в небо китом.
— Здесь! — Еырвалось у Кости.
Григорий понял его и затормозил.
Костя выскочил из машины. Он не верил глазам. Облака, бесконечно далёкие облака, стояли рядом с ним. Они покачивались, и стал покачиваться Костя, когда пошёл к ним, протягивая руки.
— Стой! Там пропасть! — крикнул Григорий, выскакивая нз машины.
Верно, чуть сдвинулся в сторону белый слон, и Костя близко увидел тёмную пустоту под слоновьими ногами. Эта пустота, жуткая эта пустота, поманила, позвала Костю. Он вспомнил, отец рассказывал, что в горах всегда тянет глянуть в пропасть. Даже совсем нормальные люди в горах, на высоте, чуть–чуть становятся ненормальными. Костя прислушался к себе. Он был нормальный и, пожалуй, никогда так ясно все не понимал, как в эти мгновения. Ксана и Туменбай приближались к нему.
— Костя, осторожнее, осторожнее, — беспокоилась Ксана. — Смотрите, чтобы нога не подвернулась. Да не стойте же там!
А Костя вдруг понял — вот она, ясность? — он понял, что любит Ксану и никуда ему от этого не деться.
Мы взрослеем не постепенно, не скапливая день за днём. Мы взрослеем вдруг. От толчка какого‑нибудь. От прозрения. Такой толчок–прозрение настиг сейчас Костю. И грустно ему стало, невмоготу грустно. Так опечаливаются лишь взрослые люди. И взрослое умение тотчас пришло ему на помощь, умение скрывать свои чувства. Лихим, бесшабашным, бесстрашным вздумалось прикинуться Косте. Ему показалось, что так надо. Ему показалось, что лучшего сейчас просто не придумаешь. Вот он какой! Глядите‑ка! И он шагнул к пропасти, дивясь сам себе, своему спокойствию. Шагнул и погладил зыбкого белого слона по хоботу.
— Костя! —взмолилась за спиной Ксана.
Слон изумился, он не привык, чтобы люди так близко подступали к нему. Он качнулся под Костиной рукой и отпрянул и истаял, примкнув к белым овцам. А там, где только что стоял он, открылась пропасть. Ещё на ступню можно было придвинуться к самому краю. Костя так и сделал. Теперь его правый ботинок наполовину навис над пропастью. И теперь, только пошатнись, только качнись…
— Костя, Костя, — тихонько окликал его Григорий, точно подманивал. — Учти, тут оползни случаются. Учти.
Костю позабавил испуганный голос Григория. Косте не было страшно, он даже ещё чуть–чуть продвинулся вперёд. Из тёмного провала дохнуло на него горьковатой каменной пылью.
— Костя, зачем? — спросила за спиной Ксана. — Зачем?
Да, зачем?! Вдруг закружилась голова, почти неприметно, но и этого было довольно, — чтобы Костя выпустил из глаз закраину пропасти и чтобы поплыло, поплыло все перед глазами. И тут чьи‑то руки схватили его за плечи, и он упал вместе с тем, кто схватил его, упал на спину, соскользнув ногами в пропасть. Камни посыпались туда. Лёжа, Костя вслушивался, как падают, шурша, камни. Он ждал, когда они достигнут дна, но отклика от их падения все не было.
— Ну, вставай, герой, — сказал Туменбай. Это он оттащил Костю от пропасти и теперь лежал рядом с ним. Туменбай вскочил, помог подняться Косте. — У нас в горах так не шутят, друг.
— Ничего бы не случилось, — сказал Костя. — Я как раз собирался отшагнуть. — Он прислушался: только сейчас пришёл из глубины отклик от упавших на дно камней.
— Уж больно ты подозрительно качнулся, — сказал Григорий. — Я прямо обмер. С таким‑то наследством— и падать в пропасть. Туменбай, ты спас жизнь наследному принцу. Требуй награды, Туменбай.
— Жаль, что не было у нас бутылки с вином, — насмешливо сказала Ксана. — А то бы, как Пьер Безухов на подоконнике. Глупо! — Она пошла к машине. — Вот что, поехали домой!
Да, глупо! А все‑таки, а все‑таки он сумел подойти к самому краю.
Весь спуск разговаривал в машине только Григорий. Он вдруг вздумал дать Косте урок автомобильной езды.
— Как пускать машину — этому ты обучишься за две минуты, а вот как вести её, да ещё если не по прямой российской дорожке, а по нашему серпантинчику, — вот это дело не простое. Приглядывайся, теперь ты не пассажир, теперь у тебя машина. Пассажир всю жизнь рядом с водителем проведёт, а ни одного знака, ни одного движения не запомнит. Ему это без надобности. Но вот начал пассажир копить денежки на машину — ч не узнать человека. Все‑то ему объясни, все‑то покажи. Ещё до машины ему пять лет тянуть, а он уже заядлым стал автомобилистом. Твой случай, Костя, посложнее. На тебя машина с неба свалилась. Ты ещё не очухался. Малость обалдел даже. К пропасти вот стал кидаться. Радость — чего только она с людьми не творит. Ну ладно, обойдётся, привыкнешь. А теперь смотри…
Григорий уселся попрямее, построже, инструкторскую на себя напустив серьёзность.
— На руки, на руки смотри.
А за спиной безмолвствовали. Наверное, они сидят сейчас, взявшись за руки. Оглянуться бы, но нет, теперь Костя не мог на это решиться.
— Руки должны лежать на руле легко, свободно, — сказал Григорий. — Чутко лежать. Вцепился в баранку, и руль потерян, перестал его слышать. Усвоил?
Костя кивнул.
— Потерял, не слышишь руль, — потерял, не слышишь и машину. А в том‑то и суть, чтобы ты был вместе с машиной, слился с ней, как с любимой девушкой. Ясно? Усвоил?
— Да, — кивнул Костя.
— Опыт по этой части имеешь?
— Да, — кивнул Костя.
— Что — да? Эй, парень, а ты меня не слушаешь!
— Нет, я слушаю. В том‑то и суть…
— В чём?
— Ну, в руках…
— Ладно, пошли дальше. Теперь на ноги смотри. Смотришь?
— Да.
— Ногам волю не давай, помни о них. Особенно о правой. Нога может струсить по собственной дурости. Струсит и тормознёт. И хана! При спуске тормозить — хуже нет. Надо ровно идти, чтобы не занесло. Ровно, понял?
— Да, — кивнул Костя.
Но если он посмел шагнуть на край пропасти, так неужели не хватит у него решимости оглянуться? Просто оглянуться, как оглядывался, когда ехали вверх. И спросить, вопрос какой‑нибудь задать. Только и всего. Нет, он не мог оглянуться, не решался.