Страница 71 из 91
И развернул свиток.
Над головой, не стесняясь, вздыхали - с облегчением. Скрипя рукавицами и позванивая кольчугами, отводили и поднимали копья.
Интересно, это тот же фирман, что ему пытались вручить в Нахле? Да нет, непохоже, если б письмо за ним полгода гонялось, потрепалось бы. На свежей, жестко шуршащей бумаге было выведено - свирепым, размашистым, плюющимся чернилами почерком:
"Ты говнюк, сволочь и уродливый нелюдь. Кругом людей убивают и вилаяты жгут, а тебе до этого, я смотрю, как ишаку до музыки. Приказываю немедленно прибыть туда, где я буду пребывать на момент вручения этого письма. Не прибудешь и опять усвистишь, погань сумеречная, я тебя лично найду, выдеру плеткой и отправлю работать на водяном колесе. Это все, что я имею тебе сказать, сучий сын. Когда вернешься, ты познаешь мой гнев. И это - клянусь Всевышним - будет не на словах. Всё. Абдаллах аль-Мамун".
В следующий миг в него - отовсюду, сверху и снизу, со всех восьми сторон света - хлынула Сила. Воронка со свистом вкрутила Тарега в себя, вереща и колотя руками, он поднимался над землей, разевал рот, как пойманная рыба, выгибался и снова кричал, протестуя против немыслимой, несправедливой, небываемой боли...
Неожиданно все кончилось. Несколько мгновений он еще повисел в паре локтей над землей - вокруг, казалось, пролетел тихий ангел. А потом резко, как отпущенная марионетка, упал вниз. Против ожиданий, не мордой в грязь, а пружинисто, как кошка, на обе ноги.
Вокруг никого не было. Только трепалась на ветру втоптанная в грязь бумажка с раздавленной печатью, да криво торчало чье-то копье.
Бумажку он поднял и разгладил.
- Ну ладно, Абдаллах аль-Мамун. Признаю, что в этой схватке ты победил.
Вздохнув, высмотрел поверх крыш обгорелый остов цитадели. И, пошатываясь, поплелся с перекрестка прочь.
6 Звезда погибели
Две высоко горевшие свечи освещали золотое лицо статуи.
Богиня улыбалась - устало, чуть прикрыв глаза.
Впрочем, очерк сомкнутых полных губ виделся всякий раз по-разному. Усталым. Печальным. Горько упрекающим. Скорбным.
Милосердная смотрела на молящихся с высоты шести локтей пьедестала, чуть откинув назад голову в остроугольной короне. Скругленная раковинкой ладонь благословляла припадавших к ее ногам. Ве Ниэн - последнее прибежище отчаявшихся. В храм приходили те, чьему горю не могли помочь ни оружие, ни деньги, ни месть, ни утешения родных и друзей. И еще те, у кого не осталось иных защитников. И те, кому некуда больше было идти, - за стеной слышался мерный грохот океана. Храм стоял над обрывом, на обрыв накатывали огромные пологие холмы ледяной воды. Такая волна встает далеко на севере и, не обращая внимания на острова, проливы, корабли и берега, катится к этому обрыву. И бьет в него - с гулкой, страшной силой, останавливающей на мгновение время. Удар сотрясает скальное основание, привычной дрожью отдает в землю под соседней деревенькой. А следом накатывает такая же льдисто-синяя, беспенная, вспухающая перед ударом волна.
Гул, грохот, шипение пены в расселинах камня.
Еще в храм приходили за безумной надеждой - от таких оставались колечки, ленточки, сережки, пояса и даже тяжелые многорядные ожерелья, какие носят во дворцах. Приношения развешивали на шнурках и лентах, перетягивающих основание пьедестала статуи.
Милосердная устало улыбалась, чуть прикрыв веки: да, да, я сделаю, что смогу. Она никогда не смотрела снисходительно - но и жалостливым ее взгляд тоже не был. Ве Ниэн знала: всякая судьба в этом мире имеет корни в деяниях прошлого. Ее сестра, Ве Фуи, ткет длинное полотно, посматривает, поджав губы, на переплетения нитей - они путаные, эти нити судьбы, они бугрятся узелками, и ткань выглядит уродливой. Как деяния тех, чьи жизненные пути ложатся суровой ниткой вслед за снующим челноком богини.
Сидевший перед чашей со священной водой монах знал о деяниях и судьбах очень много - пожалуй, слишком много, иначе с чего бы Луанг Най принял постриг в храме богини милосердия.
По бокам от чаши стояли высокие витые свечи: белый воск горел ровно и высоко, капельки длинными наростами стекали на гирлянды из гибискусов. Розовые лепестки верхних цветов уже скукожились от горячих восковых слез.
У самых колен монаха темнел деревянный поднос с разровненным песком. Начиная медитацию, Луанг Най медленно стер ладонью нарисованные на песке витые узоры мандалы. Над ее сложным плетением он трудился с самого утра - чертил длинной тиковой палочкой, поливал водой из чашки, увлажняя песок. Чтобы стереть символ жизни, ему потребовалось гораздо меньше времени. Разровняв рисунок, монах положил на пустой песок сложенный пополам листик.
Волны горячего воздуха от свечей и десятка зажженных в храме ламп чуть колыхали тонкую рисовую бумагу, и она подрагивала, словно готовясь вспорхнуть.
Настоятель Луанг Най перебирал четки и мерно читал священные тексты, не отпуская глазами сложенный листок. Крупно выписанные иероглифы едва просвечивали свозь тончайшую бумагу, но Луанг Наю не нужно было смотреть на буквы, чтобы знать, что там.
Королевский каллиграф написал на нем ежегодно отправляемую в храм Ве Ниэн молитву об упокоении души госпожи Варачонг и ее малолетнего сына, короля Чао.
Листок принесли сегодня вместе с обычными подношениями, которые двор сорок шесть лет подряд высылал в пятый день месяца тигра: каллиграфически переписанные священные свитки, музыкальные инструменты и мешки риса.
Все сорок шесть лет, каждый год в пятый день тигра на двор храма привозили из дворца эти дары - и листок с именами женщины и мальчика.
Потому что сорок шесть лет назад у ограды храма вырыли большую прямоугольную яму и расстелили ковер малинового королевского цвета. На этот ковер сначала посадили короля Чао, которому едва исполнилось пять лет. Мальчик плакал и говорил, что хочет домой, и все теребил широкую золотую королевскую перевязь на пыльном голеньком животе. Собравшиеся вокруг крестьяне и жители столицы лежали ниц, припав лицами к земле. День стоял пасмурный и ветреный, пальмы трепало под пыльным ветром, и малиновый шелк на спинах придворных дам гляделся серой грязной тряпкой. Дядя короля Чао, сидевший на галерее храма прямо в доспехе - Боромма Фан взял королевский дворец приступом буквально утром - позволил госпоже Варачонг успокоить малыша. Та протянула руку и сказала: "Не бойся, мой маленький, мама с тобой". Потом всхлипывающего мальчика накрыли алым шелком, наклонили к лежавшему перед ковром стволу дерева и отсекли голову церемониальным мечом.
Госпожа Варачонг ступила на ковер следом. От шелкового покрывала она отказалась.
Листик вдруг всколыхнулся особенно сильно, словно собрался улететь. В скалу под храмом снова ударил плечом океан - за тяжелой кладкой стены посвистывало и шелестело пеной и ветром.
Прислушавшись к шелесту, Луанг Най взял с расстеленной у колен циновки жезл с длинной красной кисточкой. Встряхнул раз, другой, не прекращая распевно читать Изумрудную сутру. Листок успокоился.
Золотые львы у стен зала сидели неподвижно, тупо раскрыв слепые выпуклые глаза.
Настоятелю оставалось прочитать меньше трети свитка, как за дверями раздался первый стук - как всегда, глухой и вместе с тем остро впивающийся в слух. Как будто костью ударили о кость.
Один из сидевших за спиной Луанг Ная послушников всхлипнул.
Кости громко клацнули снова.
Повысив голос - мерный речитатив тут же загулял по храму гулким эхом - монах поднял жезл и принялся встряхивать его в такт с распевом. Лицо Луанг Ная оставалось безмятежно-спокойным. Только костяшки пальцев, стиснувшие четки, побелели.
Пятеро монахов и трое послушников, сидевших за его спиной, знали, что может увидеть неострожный или неосведомленный путешественник, волею злой судьбы оказавшийся у дверей храма. Они и сами видели это - иногда тени под высокими стрелками надгробий начинали шевелиться задолго до заката, задолго до того, как тяжелые створы захлопывались и задвигались изнутри засовом. И заклеивались длинными полосами бумаги, сплошь исписанными сутрами.