Страница 7 из 17
— Кого-кого?
— Гуламийат, девочек-мальчиков, — сверкнула зубами Мараджил.
— Вы, парсы, такие затейники, — скривилась, как на лимон, Ситт-Зубейда — но и задумалась тоже. — И что, заимел этот… как его… аль-Валид сына?
Улыбка смылась с лица Мараджил, как песок с мрамора фонтана:
— Это одному Всевышнему известно.
В ответ на удивленно поднятые брови Зубейды парсиянка тихо пояснила:
— Во дворце тогда перебили всех до единого. Если какая из них понесла и разродилась, мы этого никогда не узнаем.
— Когда тогда? — непонимающе сморгнула мать халифа.
— Когда ваш цепной нелюдь взял город Шапура, — зло скривилась парсиянка.
— Чего это он наш? — тут же взвилась Зубейда. — Он такой же наш, как и ваш!
— А кто его поймал? Кто сюда привез с края света? — Мараджил злилась все сильнее и сильнее.
— Он ваш Мерв спас, между прочим! И Фейсалу! — не сдавалась Зубейда.
— Ну да, а потом раскатал Нишапур, Нису и Самлаган по камешку, — мрачно проговорила парсиянка. — По приказу, между прочим, твоего дяди.
— Мой дядя тогда еще в игрушки играл, — насупилась мать халифа.
— Значит, бабка твоя для нас расстаралась, — сверкнула глазами Мараджил.
— Оставим этот спор, — тихо отозвалась Ситт-Зубейда. — Написал калам, как хотел Всевышний, и тут ничего не изменишь.
— Слыхала я нечто иное, — процедила парсиянка. — Это правда, что вы хотите будить свое чудище?
— А ты, я смотрю, в хадж не собираешься? — вкрадчиво осведомилась Ситт-Зубейда — она начинала терять терпение.
Мараджил быстро прикусила язык.
Что тут ответишь? Скажешь — не пойду, потому как глупость и оскорбление огня Хварны этот ваш хадж? А скажешь — пойду, так чего доброго придется и впрямь садиться на верблюда и брести через безводную пустыню к этому их глупому Камню. Поэтому Мараджил только поклонилась со словами:
— Сказал посланник Всевышнего, мир ему и благословение: «Если ты ищешь сокровищ, то нет сокровища лучшего, чем доброе дело».
Насмешливо скривив губы, Зубейда глядела на склонившиеся к самому ковру перья на шапочке Мараджил. Дождалась, пока парсиянка вынырнет из поклона и проведет по лицу ладонями. И, наконец, ответила — не отпуская с лица недоброй усмешки:
— Недаром сказал Али — да будет с ним мир и благословение Всевышнего!: «Уготован рай для сдерживающих гнев, прощающих людям. Поистине, Господь любит делающих добро!»
Мараджил покорно закивала, отчаянно звеня серьгами. Мать эмира верующих и впрямь могла отправить ее в паломничество — месяц зу-ль-хиджа наступал еще не скоро, но обещал быть таким же опасным, как и пора хаджа нынешнего года. Мараджил не хотела стать пищей для шакалов пустыни — или, того хуже, рабыней, мелющей зерно бедуинам или карматам, которой по ночам раздвигал бы ноги каждый желающий.
— Возьми шербету, сестричка, — наконец, благосклонно улыбнувшись, сказала Ситт-Зубейда.
Под стук серебряной ложечки о чашку драгоценного стекла мать халифа задумалась снова. И, наконец, решилась:
— Я знаю, что вы, парсы, славитесь мстительностью и упрямством. Как у вас говорят? Стоять на своем, словно ступил обеими ногами в один башмак?
Мараджил, высасывавшая содержимое ложечки, озорно подняла брови и закивала с улыбкой.
— Но все же скажи мне истинную правду, о сестра, — хмуро продолжила Ситт-Зубейда. — Ты полагаешь, что нерегиль будет для нас скорее опасен, чем полезен? Или в тебе говорят лишь старые обиды?
Парсиянка промакнула карминовые губы платком и отдала его невольнице. И с кривой усмешкой ответила:
— А я почем знаю, матушка? Я не знаю, чего во мне больше — парсидской крови или парсидского гнева. Зато знаю вот что: нерегиль ваш проснется ох какой злобный! Несдобровать тому, кого он первым увидит!
— Отчего? — ужаснулась Зубейда.
— Оттого, что он не по доброй воле спать отправился!
— Конечно, не по доброй! — сердито отмахнулась Зубейда. — Его как рыбу разделали, в том месте мрамор пришлось перекладывать — кровищу не отмыть было…
— Я не о том, — мрачно сказала Мараджил.
— Опять ты за свое! — вскинулась мать халифа. — Не подсылала она никого! Что ты прицепилась к моей бабке!
— А я и не об этом, — пожала плечами парсиянка и зацепила ложечкой еще шербету.
— Ты убьешь меня сегодня, несомненно, — проворчала Ситт-Зубейда.
— Можешь злиться, Зубейда, но эта тайна не стоит и медной монетки. Айша Умм Фахр водила Тарика в спальню.
— Слыхала я эти сплетни, и не раз. Домыслы! — отфыркнулась мать халифа.
— А чтобы от позора уберечься, его и подкололи, — настаивала Мараджил.
— Все врут, — сурово уперлась Ситт-Зубейда.
— И по горлу полоснули не зря, а чтобы он ничего сказать не сумел!
— Кто ж подослал-то?
— Да те, кто над ним стояли, те и подослали! Звездочет и шейх!
— А ты почем знаешь? Ты с Джунайдом встречалась, что пальцем в него тычешь? — окончательно рассердилась Зубейда.
— Кассим аль-Джунайд, — тонко улыбнулась Мараджил и отложила ложечку на поднос, — после того, как уложил этого вашего упыря на покой, каждые два года ходил в хадж. Зачем?
— Лучше бы он отправился в хадж сейчас — от его меча было бы больше толку, чем от его молитв, — мрачно пробормотала Ситт-Зубейда.
— Меч ему понадобится, когда нерегиль проснется, — фыркнула Мараджил в ответ. — Вот увидишь, как они схлестнутся…
— Да откуда ты взяла все это, о бесстыжая? — гаркнула мать халифа.
— Ну, будет тебе, матушка! — звонко расхохоталась Мараджил.
— Нет, ты мне скажи!
Парсиянка засмеялась так, что повалилась навзничь на подушки, а ее невольницы тоже согласно захихикали, прикрывая лица пашминами.
— Всевышний послал мне тебя в наказание! — отчаялась Ситт-Зубейда.
— Поспешность — от шайтана, медлительность — от милосердного! — вскинула вверх палец Мараджил, продолжая корчиться от смеха.
— О грешная! — стукнула кулаком Зубейда.
— Хадис — не помню какой, о матушка! — гласит: лучшее из дел то, в котором явлена медлительность!
— Мараджил!!
— Ох! Уморилась!..
— Мараджил!!
— Ладно, — отдуваясь и поправляя державшие шапочку шпильки, поднялась и села парсиянка. — Скажу тебе, о Зубейда. После того дела один из слуг сбежал и нанялся служить моему деду. Слуга-то все и рассказал: и про то, как они во дворце как кошки по коврам катались и только что не мяучили, и как в загородной усадьбе тайком встречались, и как в горном имении великая госпожа что ни день Тарика в сад таскала. Слуга этот, кстати, как раз в саду копошился, когда Джунайд к ней пришел и предостерегать начал. Бедняга все боялся, что раз нерегиля за прелюбодейство убить пытались, тех, кто служил госпоже Умм Фахр в Дар-ас-Хурам, возьмут на допросы и пытки. Так и умер, дрожа от страха…
— Рассказывают, что прислугу из того дворца и впрямь всю распродали… — задумчиво протянула Зубейда. — И сам дворец снесли, все еще гадали, отчего так — и года в нем Умм Фахр не прожила, и на тебе — все под снос…
— Ну вот, теперь ты все знаешь, сестрица, — вежливо поклонилась Мараджил.
— И впрямь, знаю, сестрица, да благословит тебя Всевышний за рассказ и предостережение… — Зубейда хмурилась все сильнее и сильнее.
В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь перезвоном браслетов и шелестом шелка.
Вдруг Ситт-Зубейда заговорила снова:
— Завтра мой сын и твой сын встретятся. Для того вас и вызвали из Хорасана с такой поспешностью.
Мараджил настороженно молчала, прищурив глазищи.
— Дело и впрямь будет иметь касательство к нерегилю.
— Что-то ты издалека начала, о сестрица, — мягко проговорила парсиянка.
Зубейда решилась:
— Мне говорят, что ты и твой сын сговариваетесь против халифа, чтобы убить его и отнять престол. Еще говорят, что Абдаллах, сын твой, желает разбудить нерегиля, чтобы расправиться с теми, кто не пожелает ему подчиниться после гибели халифа аль-Амина.
Стало слышно, как на пристанях Тиджра у стен дворца перекликаются лодочники.