Infernal

Адель – удобное имя, но мне не известна её фамилия. И вряд ли она кому-то знакома, кроме неё самой. Я знаю лишь, что та имела хорошую должность в маркетинговой компании, прилично зарабатывала на хлеб насущный и вполне разумно хранила в тайне свои таланты, предусмотрительно не раскрывая свой дар. И только вечерами, обычно ближе к выходным или по субботам, она отправлялась в любимое поэтическое общество где-нибудь на Чистых прудах или Новокузнецкой и открывалась публике в своей музе.

Адель любила писать про любовь, чаще несчастную и страдальческую. Любовь мазохистскую и местами садистскую. В мире суетном и светском её считали феминисткой. Она отстаивала свои права, борясь с мужским угнетением. И даже писала разоблачительные статьи про мужские пороки в гламурные журналы, но безуспешно и недолго. В глянцевых колонках она не задержалась, а в обществе поэтов-неудачников и непризнанных гениев Адель чувствовала себя, как рыба в воде. Иногда она приводила своих дружков – именно дружков, не любовников. Такие недоноски на любовников не сгодятся. Они преданны исключительно платоническому амуру, кто-то из них наверняка евнух, а кто-то никогда не лазил себе под штаны. Но четверостишия они строчили закадычные и даже отражали дух времени, поэтому Лиза просила Адель познакомить нас с новоиспечёнными Блоками и Маяковскими. Один из непризнанных гениев учился в аспирантуре безымянного универа, наподобие Бауманки. Второй подрабатывал консультантом в «Евросети», а третий просто вкалывал кабельщиком, читая по ночам Гёте и Шопенгауэра. Кто-то из них стопудово числился в психоневрологическом диспансере, а другие, возможно, попадут туда в будущем, если не пролетят мимо учёта.

В один заснеженный зимний вечер Адель пригласила нас на квартирные чтения, проходившие в её завидной трёхкомнатной лаборатории дореволюционной постройки. Кроме нас с Лизой в поэтической тусовке затесались два бородача в шерстяных джемперах и задрипанных джинсах. Они внаглую наливали себе армянского коньяка и почтительно слушали выступающих. Первый поэт по фамилии Блудин жадно курил импозантную трубку, а затем шарахнул двести грамм водки и вышел на сцену. Стихи его оказались псевдоцерковной ересью с явным подражанием Хлебникову. Об этом нам пояснила специально приглашённая на тусовку редактор литературного журнала «Высь» и, по совместительству, младший библиотекарь МГУ, некая Антонина. Она любила всё комментировать и совершенно не любила пить: ни водку, ни коньяк, ни даже джин-тоник, что было совершенно странно на фоне спивавшихся литераторов, но что приносило недосягаемое очко в её пользу. Вторым выступал некто Никита Зяжских с метафизической утопией, по комментарию той же Антонины, в духе англосаксонских мудаков типа Байрона. Третий, словно хедлайнер, выступал Самуэль-Аймо Кротов с короткими миниатюрами в стиле японских поэтических изысканий: та же рифма и тот же слог, да и сам Кротов предусмотрительно принёс с собой графинчик саке. Его короткое выступление понравилось больше всех. Разумеется, в первую очередь Адель. Самуэль стал её любимчиком. Почти фаворитом. В завершение программы выступала сама новоиспечённая примадонна, с забвением читая свои творения. На этот раз наизусть, отбросив все листки и подсказки, будто специально выучила стихи в честь грандиозного события. Ей аплодировали долго, особенно упорно хлопали в ладоши Антонина и Самуэль. Её бенефис удался. Публика получила порцию эстетического бикмака, а мы с Лизой поклялись никогда не посещать эти полоумные тусовки. Либо мы с Лизой слишком чопорны, тугодумны и невежественны и ни черта не понимаем в высокой беллетристике, либо сборище писак было настолько убогим, что кроме отвращения на душе мало что оставалось. Глас народа – глас Божий, а мы с Лизой всё-таки к нему относились.

Все остальные обитатели лаборатории были весьма ангажированны и не могли посмотреть на всю эту вакханалию под живым углом, то есть объективно и непредвзято. Но мы не монстры и не стали в открытую хаить талант Адель и её приспешников. Напротив, пытались даже придумать некое подобие комплиментов и сочинить что-то типа похвального эссе. Однако тонкую натуру не обманешь. Адель раскусила нас, как грецкий орех, обвинила в чёрствости и всех земных грехах, а под конец разорвала с нами, а точнее, с Лизой, все отношения. Так они и расстались из-за концептуальных различий. Не считая того, что Адель пару раз открыто пыталась со мной переспать, что изрядно нервировало Лизу. И скорые меры последовали сами собой. Но это уже другие воспоминания…

Вспомнив странную поэтессу, я потерял интерес ко сну. Отбило всякое желание. Я пошарил в холодильние в надежде наткнуться на баночку пива, но наткнулся только на колу, пусть и баночку.

Слушая, как шипит душ в ванной, и представляя себя рядом с Лизой, я медленно охлаждался газировкой, сидя за столом. Присоединиться к ней не было никакой возможности. Я не в форме, чертовски устал, грязен, ободран и вонюч, как бы это трагикомично ни звучало. И, чтобы не потерпеть фиаско, я отбросил эту невозможную возможность, допил колу, смял банку, выбросил её в мусорное ведро и вернулся на диван, чтоб принять привычное положение.

Тяга ко сну на удивление возобновилась. Кофеин подействовал обратным образом. Шум воды стихал, уже не так шипел и напрягался, а это значит, что её омовение подходило к финалу. Я приготовился встретить её – такую чистую, заново непорочную, свежую, пахнущую нежным клубничным мылом.

Собрав остатки сил, я включил настольную лампу и убавил свет до минимума, чтоб он слегка отбрасывал тени и не раздражал глаз. Рядом нащупал «Ведомости» и пару журналов из жизни поп-индустрии, так сказать, профессиональная литература, всё равно что учебники по финансам и кредитам для будущих коммерсантов. Ладонь соскользнула со стола, и журналы скатились вниз, издав лёгкий шелест.

Ванна приоткрылась, и повеяло влагой, словно морским бризом, и тем самым клубничным мылом.

– Ты собираешься принимать душ? – первым делом спросила Лиза.

– Нет, – лениво ответил я, перевернувшись на бок.

– А что так?

– Устал.

– Ты думаешь, я буду спать рядом с грязнулей?! И не смей подниматься с дивана. Мне придётся разделить постель одной. Сам виноват.

– Как хочешь.

– Ну и замечательно.

Вот и поговорили, вздохнул я и перевернулся обратно.

– Ты не такой, как был раньше, – говорила она за стенкой. – И я не такая. Ты не замечаешь, что нам пора что-то менять. Мы остываем. Нам необходим какой-то ресурс, драйв, от чего закипела бы кровь. Помнишь, я предлагала тебе кое-что месяц назад? Должен помнить! Такие предложения кому попало не делают – только любимому человеку. Лишь доверяя ему, как себе. Что молчишь? Уснул? Герман?! Зря ты несерьёзно отнёсся к моему предложению. Подумай хорошенько! Это нечто новое для тебя и для меня. Новый опыт всегда уникален. Вся наша жизнь – опыты. Монтень прав. Опыты на себе и на людях. Главное, чтобы опыт был не горьким. Сладкий опыт – это кайф. И я предлагала тебе очень сладкий опыт. Не знаю, изменял ли ты мне раньше? Я не спрашивала у тебя. Спросить сейчас? Ты ухмыльнёшься и не ответишь. Притворишься спящим, высмеешь меня, как дурочку. Герман?! Но мы даже перестали ревновать друг друга. Я не замечаю твоей ревности! Ты не устраиваешь скандалов! Где я сегодня была? В клубе? Глазела на загорелых мачо с переливающимся маслом и кубиками на животах?! Каких у тебя и в помине нет и не было никогда, разве что в подростковых фантазиях. А если я была у любовника? Вдруг! Ты снова рассмеёшься и ответишь, что мы с тобой любовники – это верно! Мы любовники! Мы просто спим вместе, и нас объединяет только постель. Но я не забуду, как ты признавался мне в любви, Герман! Мы не просто любовники. Мы любимые и близкие люди. Ты любишь меня, а я – тебя. Это говорит о многом, но это не значит, что любимые люди перестают быть любовниками. Кошмар! Я совсем запуталась! Всё равно – это нечто другое, чем просто секс. Правда? Ты опять молчишь, уткнулся в подушку и делаешь вид, что не слышишь. Знаю я твои мерзкие привычки. Эта самая мерзкая, Герман! Намного омерзительней, чем твои вечерние носки на стиральной машинке! Ответь же мне!