Страница 53 из 67
Некоторое время Валентин Петрович не отвечал.
— Дед мой даже крестил меня в церкви, — сказал наконец Старцев. — Украдкой, что вконец рассорило его с моим отцом-коммунаром. И все мои предки на протяжении, наверное, вот уже почти тысячи лет исповедовали христианство. Но я почему-то с определенным недоверием отношусь именно к этой религии. По нетерпимости к другим верованиям христианство сродни разве что иудаизму, из недр которого вышло, да еще, может быть, исламу… Но вот, скажем, мусульмане почитают Иисуса, называя его Иссой, одним из пророков Аллаха. Они чтят даже Авраама, считая себя детьми его от Сарры… И Коран, священная книга мусульман, отнюдь не объявляет Мухаммеда чудотворцем, в отличие от Иисуса Христа. По Корану — он человек, глубоко понимавший потребности народных масс и потому избранный Аллахом. А вот по той жестокости, с которой христианство всегда расправлялось с инакомыслящими, с иноверцами, ему, наверное, нет равных.
— Потому вы и избрали для изучения буддизм и конфуцианство? — спросил Леденев.
— Может быть, и потому… В восточных религиях меня привлекает самобытность, первичность, так сказать, обращения в каких-то моментах к могуществу человеческого духа. Попытки, затуманенные, конечно, суеверием, попытки раскрыть возможности человека, его тела, его психики… Теизм иудаизма и христианства вовсе мне отвратителен. Деизм древних греков и пантеизм[18] Востока намного ближе тому, кто знает о могуществе Разума.
— Мне трудно судить обо всем этом, — осторожно подбирая слова, сказал Леденев, — уже в силу некомпетентности, но, по-видимому, так оно и есть. Правда, мне кажется не совсем правомерным противопоставлять одну веру другой… А, Валентин Петрович? Так нетрудно и скатиться на позиции ревнителя симпатичной религии, обрушиться с гонениями на христиан в пользу, скажем, конфуцианства…
Старцев рассмеялся.
— Понимаю ваши опасения, Юрий Алексеевич. Только подобного не произошло в историческом движении человека. Конфуцианцы не преследовали христиан, скорее наоборот. А главное — вы ведь имеете дело с атеистом, для которого все религии равно неприемлемы.
— Тогда ладно, — улыбнулся Юрий Алексеевич. — Тогда я спокоен. И за вас, Валентин Петрович, и за всех заблудших в вере бедняг: православных, лютеран и католиков… Но, кажется, мы уже пришли. Вон, у входа, я вижу молодого коллегу, пожелавшего вместе со мною послушать органную музыку.
Арвид Казакис заметил подходивших Юрия Алексеевича и ученого, пошел им навстречу.
— Увидел вас вместе, — сказал Валентин Петрович, — и вспомнились мне слова из «Книги о дао и дэ» великого Лао-Цзы[19], основателя даосизма: «Все существа и растения при рождении нежны и слабы, а при гибели тверды и крепки. Твердое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое есть то, что начинает жить». Надеюсь, вы понимаете, что под этими словами кроется не прямой, а философский смысл?
— Конечно, Валентин Петрович, — отозвался Леденев. — Но я как будто не готов еще к гибели, а наш Арвид Карлович вовсе уж не слаб, а вот нежен ли он — не мне судить. Не смущайтесь, Арвид, красиво писал этот древнекитайский мыслитель, замечательным поэтом был Лао-Цзы. Мы чудесно поговорили с Валентином Петровичем. А теперь поторопимся в зал… Опаздывать к сроку, который назначила молодая девушка, — преступление, а ежели эта девушка к тому же еще и маэстро…
Татьяна Маркерт уже ждала их. Она поздоровалась с Арвидом и Леденевым, а Валентину Петровичу кивнула приветливо, проговорив, что они виделись уже сегодня. Помня об анонимке неизвестного «доброжелателя», хотя сейчас оперативные работники не принимали больше ее в расчет, Юрий Алексеевич внимательно наблюдал за встречей Татьяны и Старцева, но отметить что-либо выходящее за рамки предполагаемых отношений, какие могли быть только у дочери профессора и друга семьи, не сумел.
«Конечно, Магда Брук знает что говорит, — подумал Юрий Алексеевич. — Да и кому, если не ей, умудренной житейским опытом женщине, было заметить это… Конобеев, разумеется, прав. Анонимку писал человек, которому захотелось почему-то крепко насолить Старцеву. Возможно, какая-нибудь женщина, отвергнутая им в свое время».
Татьяна тем временем заняла место за пультом управления органом. Юрий Алексеевич и Арвид хотели сесть в первом ряду, но Валентин Петрович увлек их в глубину зала.
— Здесь звук точнее, — сказал Старцев. — Сюда он приходит, отражаясь от сводов кафедрального собора… Давайте сядем вот хотя бы сюда.
— У вас старинный орган? — спросил Леденев.
— Да, знаменитой французской фирмы «A. Cavaille-Colt», — ответил Старцев. — Впрочем, к старинным его вряд ли отнесешь… Конец прошлого века.
О чем-то хотел спросить Арвид Казакис, он даже подвинулся к доценту, но тут Татьяна тронула пальцами клавиши, и родился низкий басовый звук.
— Шостакович, — наклонясь к уху Леденева, шепнул Валентин Петрович спустя несколько тактов. — «Пасса-калья» к опере «Катерина Измайлова». Таня любит эту вещь…
Юрий Алексеевич кивнул. Леденев принимал сейчас в себя мощные потоки звука, они обрушивались на него со всех сторон. Потоки сминали, скручивали его существо и, едва оставив в покое, вновь и вновь терзали душу, причиняя ей сладостную боль и наполняя каждую клеточку существа необычным могуществом и силой. Леденев как бы ушел из этого мира… Он умел отдаваться музыке и воспринимать ее, как некую физическую субстанцию, с которой сливался воедино. А Таня все повторяла и повторяла вариации на неизменный мотив в басу, рассказывая на необычном полифоническом языке о судьбе Катерины Измайловой, ставшей сейчас и ее судьбою. Она протянула невидимые нити к сердцам сидящих в зале мужчин и исторгла из них сострадание…
Вот трагический эмоциональный взрыв в кульминации, и орган убеждает в том, что жизнь не прекращается с несчастьем. Жизнь — это нескончаемое движение. И ты участвуешь в нем вечно… И в тех, кто был до тебя, и в тех, кто будет после.
Потом Таня играла Куперена и Жиго, а в заключение исполнила «Фантазию» Александра Глазунова, написанную им в 1935 году, за год до смерти. Когда Таня закончила играть, Валентин Петрович рассказал Юрию Алексеевичу и Арвиду Казакису о том, что Александр Глазунов посвятил эту «Фантазию» французскому композитору и органисту Марселю Дюпре, здравствующему и поныне.
— Глазунов пользовался его консультациями в парижской церкви Сен-Сюльпис, когда создавал знаменитую работу, — сказал Старцев. — И композитор впервые услышал «Фантазию» в исполнении Дюпре за два месяца до смерти…
— Вы, оказывается, большой знаток органной музыки, — заметил Юрий Алексеевич.
— Немудрено, — засмеялся Валентин Петрович. — Живу в городе, где находится такой замечательный концертный зал и орган и, кроме того, много лет общаюсь с двумя женщинами, одна из которых ярая поклонница органной музыки, я говорю про нашу Магду, а вторая стала профессиональным исполнителем. А вот, кстати, и Татьяна.
Подошла Татьяна Маркерт. Мужчины дружно благодарили ее за доставленное удовольствие. На исхудавшем за последнее время, бледном лице Тани появилась улыбка.
— Я рада, что вам понравилась моя игра, — сказала она. — А сейчас мне нужно работать. Из отведенного для меня времени осталось чуть больше часа. Извините меня…
Когда подходили к выходу из собора, Леденев остановился, повернулся и окинул взглядом зал.
— Мне довелось слышать историю этих замечательных витражей, — сказал он. — Это ведь уже не те, что были здесь до войны?
— Увы, — ответил Старцев, — к сожалению, тех больше нет… А эти витражи работы вильнюсских мастеров. Говорят, что как будто бы почти тоже самое. Почти…
— А те, что были похищены гитлеровцами, искали?
— Еще как, — сказал Арвид. — Целые экспедиции снаряжали. Если вы интересуетесь, могу дать вам полный обзор по этой теме. Есть и архивные материалы…
— Конечно, — проговорил Старцев, — по этой части мне с Арвидом Карловичем не потягаться.
18
Теизм — убеждение, что все в мире из Бога. Деизм — по определению Канта, обозначает убеждение в существовании первопричины, имманентной миру и определяющей особо мировой порядок. Пантеизм — присутствие Бога всюду, «Бог разлит во всей природе».
19
Лао-Цзы — китайский философ, жил в VI веке до н. э. Создатель «Дао дэ цзина», т. е. «Трактата пути и добродетели».