Единственный выживший

Теперь, думая о разделяющих их тысячах миль, Джо поставил на пол недопитую бутылку пива.

– У вас уже рассвело, Бет? – спросил он.

– Только что.

– И ты, наверное, сидишь на кухне и любуешься небом из большого окна, да? Скажи, небо красивое?

– На западе еще темно, но наверху небо стало уже индигово-синим, а на востоке оно кораллово-красное, сапфирово-голубое и персиково-розовое, как китайский шелк.

Да, Бет была сильной женщиной, но Джо звонил ей не за утешениями; просто ему нравилось слушать, как она говорит. Тембр ее негромкого голоса, смягченный едва заметным виргинским акцентом, напоминал ему Мишель.

– Ты взяла трубку и сразу назвала меня по имени, – сказал он.

– А кто, кроме тебя, мог мне позвонить?

– Ты хочешь сказать – в такую рань?

– Нам редко кто звонит так рано, но сегодня утром… это мог быть только ты.

Да, подумал Джо, катастрофа, навсегда изменившая их жизни, произошла ровно год назад, день в день. Сегодня была первая годовщина их трагической потери.

– Ты все худеешь, Джо? – спросила Бет. – Мне так хотелось, чтобы ты начал есть лучше…

– Нет, я больше не худею, – солгал он.

За прошедший год в нем развилось такое удивительное безразличие к сигналам, которые подавал пустой желудок, что в последние три месяца Джо начал худеть. К настоящему моменту он потерял уже фунтов двадцать пять, если не больше.

– День, наверное, будет теплый, – заметил он.

– Душный, влажный и жаркий, – поправила его Бет. – Правда, на востоке маячат какие-то облака, но на дождь надежды мало. Зато они очень красиво выглядят, Джонни… – Она часто звала его Джонни, еще когда Мишель была жива, а та со смехом ее поправляла: "Не Джонни, мама, Джоуи!" – Они розовые, с золотой каймой. А вот и солнце встало над горизонтом.

– Неужели прошел целый год, Бет? Даже не верится.

– Ты прав, Джонни. Правда, иногда мне кажется, что прошло несколько лет.

– Я так скучаю, Бет, – неожиданно сказал Джо. – Пусто без них. Пусто и одиноко.

– О, Джонни… Мы с Генри любим тебя. Ты для нас как сын. Нет, теперь ты стал нашим сыном.

– Я знаю и тоже вас очень люблю, но этого недостаточно, Бет. – Джо перевел дух. – Этот год… для меня это был настоящий ад. Иногда мне кажется, что, если и следующий год будет таким же, я долго не протяну.

– Время лечит… иногда.

– Только не в моем случае. Я боюсь. Одиночество – вот что дается мне труднее всего.

– Ты не хочешь вернуться на работу, Джо?

Перед катастрофой Джо был ведущим репортером отдела уголовной хроники в газете "Лос-Анджелес пост", но теперь с карьерой журналиста было покончено.

– Я не смогу больше смотреть на мертвые тела, Бет.

Это было правдой. Он больше не мог смотреть на трупы убитых в перестрелке бандитов и случайных прохожих, на тела, изуродованные в автомобильной аварии, и – вне зависимости от пола и возраста – не видеть перед собой истерзанные останки Мишель, Нины и Крисси.

– Ты мог бы писать о чем-нибудь другом. Ты был хорошим журналистом, Джонни. Попробуй рассказать о чем-нибудь, что было бы интересно всем, о каких-нибудь общечеловеческих ценностях. Ты должен работать, должен делать что-то… может быть, тогда ты почувствуешь, что снова нужен кому-то…

Вместо ответа Джо сказал:

– Я не могу ни жить, ни работать без них. Единственное, чего мне хочется, это быть вместе с Мишель. С нею и с девочками…

– Когда-нибудь ты встретишься с ними, – ответила Бет, которая, несмотря ни на что, осталась глубоко верующим человеком.

– Я хочу быть с ними сейчас… – Его голос надломился, и Джо замолчал, стараясь взять себя в руки. – На этой земле у меня не осталось ничего дорогого, но у меня не хватает силы духа, чтобы самому сделать следующий шаг.

– Не надо говорить таких вещей, Джонни.

Джо действительно не мог покончить с собой, потому что не был уверен, что же будет с ним дальше. Он не верил, что вновь обретет свою жену и девочек в царстве света и радости. В последнее время, когда ему случалось бросить взгляд в ночное небо, он видел там только звезды – удаленные солнца, пламенеющие в невообразимой глубине пустынного и холодного вакуума, но он ни разу, даже наедине с самим собой, не облек свои сомнения в слова, ибо это сделало бы жизни Мишель и его дочерей не имеющими ни смысла, ни продолжения.

– Мы все приходим в этот мир с какой-нибудь целью, – сказала Бет негромко.

– Они были моей целью, – отозвался Джо. – Но их больше нет.

– Значит, у тебя есть какая-то другая цель, какое-то другое предназначение. И ты должен узнать, в чем оно состоит. Тому, что ты задержался в этом мире, обязательно должна быть какая-то причина.

– Нет такой причины, – возразил Джо и после паузы добавил: – Расскажи мне о небе, Бет, какое оно?

Бет тоже немного помолчала и наконец ответила:

– Облака на востоке, которые были розовыми, с золотыми краями, поблекли и стали белыми как снег. И все равно это не дождевые облака – для этого они слишком светлые и редкие.

Джо молча слушал, как Бет описывает ему утро, наступившее на противоположном краю континента. Потом они немного поговорили о светлячках, которыми Бет и Генри любовались накануне вечером с заднего крыльца своего виргинского дома. В Южной Калифорнии светлячки не водились, но Джо хорошо помнил, как они перемигивались под пологом ночного леса в Пенсильвании, где прошло его детство. В конце концов Бет стала описывать сад Генри, в котором уже поспевала клубника, и Джо почувствовал, что его начинает клонить в сон.

– У нас уже наступило утро, Джонни, – сказала в заключение Бет. – Теперь оно спешит к вам. Постарайся заснуть, милый, и, может быть, тогда, при дневном свете, ты увидишь свою цель, свое предназначение. Не зря говорят, что утро вечера мудренее.

После того как они попрощались, Джо опустил трубку на рычаг и лег на бок, глядя в окно, за которым медленно угасал лунный свет. Луна опускалась за холмы. Наступал самый темный предрассветный час.

Когда он заснул, то видел сны не о цели или предназначении, которое, возможно, путеводной звездой озарит его унылое существование, а отрывочные, лихорадочные кошмары, исполненные расплывчатой, неясной, но достаточно близкой угрозы, которая, скрывшись в ночном мраке, нависла прямо над его головой.

– 2 -

В тот же день, когда поздним утром Джо Карпентер ехал в Санта-Монику, с ним снова случилось что-то вроде приступа временного помешательства. Приступ начался с того, что грудь стиснуло с такой силой, что он едва мог дышать, а стоило ему оторвать пальцы от рулевого колеса, как они начинали трястись, точно у древнего старика.

В следующее мгновение Джо почувствовал, что падает с огромной высоты, как будто его "Хонда" съехала с дороги и проваливается в какую-то бездонную пропасть. Между тем целое и невредимое шоссе продолжало расстилаться перед ним и колеса все так же монотонно шуршали по асфальту, но сознание регистрировало это уже как бы вторым планом. Как бы там ни было, Джо никак не удавалось справиться с ощущением падения и убедить себя в том, что все по-прежнему в порядке.

Поддавшись панике, он убрал ногу с акселератора и нажал на тормоз. Покрышки пронзительно завизжали по асфальтовому покрытию, а сзади протестующе затрубили сигналы мчащихся следом машин. В последний момент Джо вырулил на обочину, и водители проносившихся мимо остановившейся "Хонды" грузовиков и легковушек награждали его убийственными взглядами или совершали в его направлении оскорбительные жесты. Губы их шевелились, произнося ругательства, но Джо это не трогало. Он уже привык жить в Большом Лос-Анджелесе, вступившем в век перемен – в бурлящем и кипящем городе, который, опережая остальные города, на всех парах несся навстречу скорому апокалипсису, и где, случайно наступив одной ногой на чужой газон, можно было получить в голову порцию свинца.

Несмотря на то что Джо остановил машину, ощущение падения становилось все сильнее, все явственней. Желудок его вел себя так, будто он не сидел, откинувшись на спинку сиденья неподвижной машины, а несся во весь дух в тележке аттракциона, которая то круто взлетает вверх, то проваливается вниз. В салоне "Хонды" Джо был один, но он ясно слышал крики других пассажиров: сначала негромкие, потом – все более высокие и пронзительные. И это не были вопли восторга, которые срываются с губ любителей острых ощущений в любом луна-парке; это были крики, исполненные чистого, неподдельного страха и ужаса.