Страница 7 из 25
Городской главпочтамт располагался на проспекте Коновалова, в двух шагах от банка, и был сплошь оклеен старыми плакатами. Рекламы почти не было — никакой «Джонсон и Джонсон» не собирался терять деньги на то, чтобы уговаривать жителей нищего Чернореченска мыть головы именно его шампунем. «Джонсон и Джонсон» знал, что в Чернореченске все равно нет горячей воды. Наверное, если бы «Джонсон и Джонсон» разработал средство от вшей, он бы мог рекламировать его в Чернореченске. Но средства от вшей у западных компаний не было, и предложить бастующим шахтерам им было нечего.
Поэтому плакаты на главпочтамте расхваливали совершенно однотипный товар — кандидатов в губернаторы. Трое кандидатов были старые и мордастые, один — лет сорока. У сорокалетнего были пухлые порочные глаза и нос пятачком, он прижимал руку к большому нательному кресту и улыбался, как фарфоровый кот. Надпись под плакатом призывала голосовать за Михаила Никишина. Черяга почему-то отметил этот плакат и эту фамилия, — наверное, потому, что десять лет назад директора производственного объединения «Чернореченскуголь» тоже звали Никишиным.
Плакаты были старые, выборы прошли шесть месяцев назад, и кто-то содрал большую часть Никишинских плакатов. Улыбка Никишина осталась — она была намертво приклеена к старой облезлой штукатурке.
Денис зашел на почту, набрал код областного центра и номер, записанный на обложке записной книжки Вадика: 87 92 74. «Неправильно набран номер», — пожаловался автомат.
Денис повторил попытку, набрав код Ахарска. Телефон взяли немедленно, и приятный девичий голос произнес:
— Приемная Извольского. Слушаю.
Денис повесил трубку и вышел из кабинки.
Спустя два часа Денис Черяга остановил машину у железнодорожной станции «Чернореченск».
Станция была маленькая, одноэтажная, с загаженным перроном и туалетом типа «сортир», пристроенным к торцу. Пути были оголены и брошены, и разбитые посереди них палатки напоминали городок археологов, раскапывающих остатки древней цивилизации, погибшей вследствие каких-то невиданных катаклизмов. Во всю сторону полотна тянулся лозунг: «Ельцин, мы тебя поставили, мы тебя и снимем!» Чуть подальше густел митинг, и грузный человек поносил в матюгальник правительство.
Большая часть обитателей палаток на митинге не присутствовала — надоело. Денис спрыгнул на рельсы и подошел к трем мужичкам, старавшимся над буханкой хлеба возле старой, видавшей виды палатки.
— Привет, ребята, как жизнь? — спросил он, усаживаясь на рельс.
— А ты кто такой?
— А я следователь. Из Москвы. Будем тут расследовать, как уголь воруют.
— А как воруют? — обиженно сказал один из шахтеров, — вон, как ни придешь, всегда какой-нибудь грузовик стоит и грузится. Начальника смены спросишь, куда грузовик, а он с три короба наплетет.
— Они когда пласт-то мерят, они должны у забоя мерить, — поддакнул другой, — а они на метр отступят и мерят. Там, в глубине-то, пласт породой прижало, он сантиметров на пять уже.
— Ну и что? — спросил Черяга.
— А ты сам подумай, пласт девяносто сантиметров, и с этих девяноста сантиметров пять неучтенные. Тут не то что на грузовик, тут на вагон хватит.
— Вам сколько зарплаты не платили? — спросил Черяга.
— Мне восемь тысяч должны, — сказал один шахтер.
— А мне десять. Вон, у нас Ваське ничего не должны. Потому что дурак.
— Как — ничего не должны? — удивился Черяга.
— А у нас же магазин есть, — «Слава труду». Тоже шахтоуправлению принадлежит, а в нем в долг можно все забирать.
— Так хорошо же! — недоуменно сказал Черяга.
— Ага хорошо! На рынке буханка стоит два рубля, а в «Труде» четыре пятьдесят. Телевизор — вон, точно такой, в магазине стоит за три тысячи, а в «Труде» он шесть. Вон Васька купил телевизор в счет долга, а тот через месяц кончился. Самое дерьмо туда везут, в «Труд», и еще в очереди надо стоять.
— А кто этим «Трудом» заведует? — заинтересованно справился Черяга.
— Да все те же директора и заведуют. Во! Сынок Никишина.
— А что — Никишин до сих пор директор? — уточнил Черяга.
— А куда он денется?
— Ворье собачье, — сказал один из шахтеров, — как при советской власти над нами были, так и теперь. Мы для них быдло.
— Младший Никишин еще в губернаторы баллотировался, — усмехнулся один из шахтеров, — своровал наши деньги и весь город плакатами оклеил — аж три процента получил голосов!
— Во-во, три процента получил и лет получил тоже три, — добавил кто-то и пояснил, обращаясь к Черяге, — он ведь сидел, сыночек-то — три года.
— За что?
— За изнасилование.
— Они что делают? — добавил третий, — они нам выписывают зарплату, а потом говорят: ах извините, мы вам лишнее насчитали, мы у вас в следующем месяце вычтем. Ну что же! Соглашаешься, вычитают. А потом эти деньги куда деваются? Они же обратно из фонда заработной платы не возвращаются, их директора между собой делят.
Вокруг Черяги понемногу собиралась небольшая толпа, привлеченная свежим лицом и интересным разговором.
— Ты вон туда посмотри, — сказал Черяге один из новоприбывших.
Черяга посмотрел и ничего не увидел: за железнодорожными путями тянулась густая лесополоса.
— Рынок наш алафьевский знаешь? — спросил шахтер.
Черяга вспомнил, что за деревьями близ станции и вправду должен быть рынок.
— Каждый день там наркотой торгуют, — продолжал шахтер, — во! Все что хочешь можно купить, стакан «чернухи» — как стакан семечек!
— А кто торгует-то? — спросил Черяга.
— А кто их знает? Бандиты.
— А в пикет кто вчера стрелял?
— Говорят, спецслужбы, — сказал один из шахтеров. — Специальную бригаду из Москвы прислали, чтобы нас запугать.
— Какие спецслужбы! Бандиты стреляли, Никишин их нанял, чтобы мы разошлись!
— А вот и спецслужбы, сдохнуть если вру! И Лухан то же сегодня по радио сказал!
— Предатель твой Лухан рабочего класса, наймит директоров, точно тебе говорю!
— Ага! А то вы, коммуняки, не предатели! Семьдесят лет на нашей спине как сидели, так и сейчас сидите — вон Никишин, он что, без партбилета командовал?
Поднялся гвалт. Шахтеры обсуждали все сразу — и директоров, которые как помыкали ими при советской власти, так и помыкают сейчас, и спецназовцев, которых сегодня кто-то признал в двух крутых парнях, выходивших из местной гостиницы и садившихся в иномарку типа «Тойота королла» с московскими номерами; и кто-то порывался идти в гостиницу и бить их смертным боем, а кто-то возражал, что вряд ли спецназовцы были такие лопухи, что приехав в город, поселились в гостинице, потому что у спецназовцев должны быть явки, пароли и тайные квартиры. А потом все как-то замолкли, и один шахтер грустно сказал:
— У Завражина жена осталась и трое детей.
— А второй убитый, Черяга, — вы его знаете?
Шахтеры зашумели снова. Большая часть голосов склонялась к тому, что они Черяги не знают, но один, самый пожилой, заявил:
— Да нет, был тут паренек, от спонсоров хлеб возил.
— А от каких спонсоров?
— Да хрен их знает. Спросите у Лухана.
— А кто такой Лухан?
Шахтер ткнул пальцем поверх митинга, туда, где старался человек с мегафоном.
— Вон распинается. Босс наш профсоюзный.
Так получилось, что профсоюзный босс Валентин Луханов, долезший по шахтерским плечам аж до областной Думы, проморгал нынешние волнения. Не то чтобы вовсе: но дело в том, что волноваться шахтеры как будто не собирались. Однако в прошлую пятницу программа «Время» оповестила Россию, что с понедельника шахтеры Чернореченска приступают к бессрочной забастовке — наряду с уже бастовавшими братьями из Инты, Ростова и Анжеро-Судженска. Чернореченский профсоюз, доселе и не подозревавший о неминуемости забастовки, от такой вести, натурально, взволновался, а взволновавшись, в понедельник сел обсуждать вопрос о забастовке. Было решено объявить предупредительную двадцатичетырехчасовую стачку. Тем временем к профсоюзу подошли шахтеры, которые тоже смотрели в пятницу программу «Время», но Валентин Луханов со товарищи был занят важным делом: обсуждали внебюджетный фонд помощи горнякам и выйти к шахтерам не мог.