Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 3 из 58



В июле всегда так, спасает самообман. Никто не покидает город. Если надумаете, то в северном направлении вас ожидает долгая, скучная дорога на всю длину полуострова. Три часа будете ехать мимо бесконечных хвойных лесов, и лишь после этого на горизонте появится другой город. Если взять курс на юг, через мост Де Сото, понадобится почти столько же времени, прежде чем вы доберетесь до цивилизации. Поедете мимо заброшенных прибрежных деревушек и мертвых рыболовецких портов и под конец увидите город – такой же, какой оставили позади.

На западе, в стороне от побережья, раскинулась мертвая бросовая земля, пустынный район, где пытаются выжить несколько фермеров. Число их каждый год сокращается, потому что дети тянутся в города, ищут работу на фабриках, в офисах, в ресторанах быстрого обслуживания и в торговых центрах. Все это время они мечтают, что произойдет чудо, и они вырвутся из скучной и тяжелой жизни и получат то, к чему всегда стремится молодежь: славу, положение в обществе, деньги.

У нас никогда не было денег на путешествия, хотя, сказать по правде, это не имело значения. Под конец вы всегда оказываетесь там, откуда начинали: место, где богатые, бедные и средний класс борются друг с другом за право пойти вечером домой и пережить еще один день. Если повезет, они сохранят немного достоинства.

Мы семь лет не выезжали из города, с тех пор, как поженились. Не было ни времени, ни денег. Иногда это ее раздражало. Но не слишком. Она прожила здесь большую часть своей взрослой жизни. Она знала, что этот город вызывает мутацию в крови.

– Бирс? – спросила Мириам в то последнее утро, будто откликнувшись на мои мысли, как умела только она.

У меня в руке чашка кофе. В этот раз он не получился у нее таким вкусным и успокаивающим, как обычно.

Я взглядываю на Мириам, наслаждаясь интимным моментом. На ней длинное свободное хлопчатобумажное платье с глубоким вырезом. Обнаженные руки покрылись загаром, ведь она много времени проводит в саду с ребенком. Такие платья она обычно носит дома. Ее лицо, смуглое и красивое, испанского типа, совершенно безмятежно. Глаза – цвета дорогого шоколада, прекрасные глаза. В них столько интереса, внимания, а в ее присутствии – любви. Мириам – на редкость привлекательная женщина. Ни разу не бывало, чтобы мужчины на улице не проводили ее взглядом. Она не верит, когда я говорю ей, что прежде всего обратил внимание на ее глаза. В тот раз я шел в школу, чтобы разобраться с мелкой кражей. Ей показалось забавным, когда я вызвал ее из класса, чтобы поговорить об этом.

Неважно, верит она мне или нет, но это правда. Я готов вечно смотреть в ее глаза.

Мой взгляд устремлен в сад. Он выглядит красивее, чем когда-либо. Мы въехали сюда, взяв ипотечный кредит, который едва могли себе позволить. Это был первый городской район в Эдеме. Мириам нашла дом в списках агентства и упросила администрацию спасти его от сноса, договорилась о ссуде. Мы долго расплачивались. Это время казалось бесконечным, нас выжали до капли. Когда наконец мы стали владельцами, она рассмотрела каждый уголок дома. Его построили в середине девятнадцатого века. Она отреставрировала дерево и штукатурку, сняла современную краску, вернула дому скромный первоначальный облик особняка среднего класса. Протекающий здесь ручей дал название тупику, в котором и стоял наш дом.

Оул-Крик.

В ту последнюю ночь в большой спальне мне показалось, что я слышал сову. Она ворочалась, скрежетала длинным клювом; ухала на крыше. Аборигены Покапо говорили, что птицы – все птицы – предвестники смерти, курьеры между нашим и загробным мирами. Применительно к совам я и сам готов был в это поверить. Позже той ночью я слышал, что птица вернулась с какой-то добычей, маленьким животным, взвизгнувшим, когда сова порвала его и проглотила живьем в нескольких футах над нашими головами. Мы лежали на большой железной кровати, на мягком матрасе, прикрытые тонкой простыней, потому что ночь была жаркая.

Иногда хорошо, когда медленно. Иногда – когда быстро. Сегодня…

Мириам ничего не слышала. Это сон. Наверняка сон. В наши дни нет никаких сов. На Оул-Крик только наш дом. В тридцати футах отсюда – брошенный склад. Там тридцать лет ничего не хранят. По другую сторону стоит маленькая двухэтажная фабрика. Днем на ней работают иммигранты, в основном нелегалы. Они шьют дешевую одежду и сумки, которые продают на местном рынке в Сент-Килде. Никто из них не смотрит мне в глаза, хотя я их не трогаю. И все же они знают. Все знают. Такая наша работа. Анонимно копом быть нельзя.

Первые несколько месяцев с заднего двора я тачками вывозил хлам – металлолом, старую ванну, сгнившую мебель. Мириам возвращала к жизни старые растения. Казалось, у нее волшебные руки. Пока я работал, она смастерила качели для ребенка, сделала маленький увядший городской участок своим садом.

Спустя три года августовским утром терпеливая работа по излечению старых растений дала плоды: Мириам поставила на стол яблоки в новой вазе из оливкового дерева. Она купила ее у иммигрантов. Рики был еще маленьким и не мог есть сырые фрукты, поэтому она сварила их и протерла. Сидя на высоком стульчике у кухонного стола, мальчик со счастливым смехом съел их. Яблоки впитали в себя городской запах, их не удавалось от него отмыть. Впрочем, вслух об этом никто не обмолвился. Дом и сад были нашим миром, хотя за сто пятьдесят лет окружающее пространство совершенно изменилось.

Ручей течет теперь в подземной трубе, его вода испорчена промышленными стоками. В результате бесконтрольного, беспорядочного строительства поля и сады за Оул-Крик исчезли (уцелела лишь наша старая яблоня). В районе выросли уродливые многоэтажные дома и низкие, мрачные помещения, мастерские и пивные, из дверей которых выглядывают наркоторговцы в поиске клиентов.

В саду за яблоней какое-то движение. Что там такое? Обзор закрывают тяжелые ветви с зелеными, набирающими силу, но пока еще кислыми мелкими яблоками. Плоды похожи на игрушки, свешивающиеся с рождественской елки.



– Где Рики? – спрашиваю я.

Молчание. Так у нас бывает перед ссорой. Я в недоумении.

– Ты никогда меня не слушаешь.

– Ну пожалуйста, – говорю я в изнеможении. – Где Рики?

Я смотрю на нее – она не отвечает. Мириам не похожа на себя. И комната тоже какая-то другая.

В саду движется тень. Сейчас я вижу ее яснее. Похоже на человека. Должно быть, он перелез через высокий проволочный забор, через шиповник и жимолость и пробрался в наш маленький рай.

– Оставайся здесь, – говорю я и встаю из-за стола.

Палец нечаянно цепляет кофейную чашку. Жидкость выливается мне на руку. Она не горячая и не холодная.

Я отворяю толстую деревянную дверь. Современную. Настоял на этом: безопасность необходима. Выхожу из дома и оглядываюсь по сторонам.

Сад кажется роскошнее, чем когда-либо. Яблоня вся в цвету и в крошечных плодах размером с вишню. Вокруг зеленый папоротник и фенхель, на грядках, в конце забора, рядом со старой стеной и упрятанным в бетонную трубу ручьем, поднимаются остроконечные артишоки.

Я иду вперед и на мгновение останавливаюсь возле трубы. Слышу, как внутри ревет вода. Я озадачен, что-то меня тревожит. Споткнувшись, стараюсь удержаться на ногах и оглядываю сад, дом, все вокруг.

Кто-то, возможно, вошел внутрь, пока я не видел. Такие оплошности бывают непоправимы.

Почувствовав недоброе, – оглядываюсь. Дверь кухни открыта нараспашку.

Я никогда ее так не оставляю.

Поднимаю глаза ко второму этажу, комнате Рики, где стоит его большая кровать с белоснежными простынями. Ее окна выходят в сад, потому что здесь меньше шума. Наши окна смотрят на главную улицу Де Вере, и спальня сотрясается, когда посреди ночи по улице проходит тяжелый грузовик и набирает скорость перед горой, поднимающейся к северу от Сент-Килды.

Двойные окна открыты. Любимая игрушка Рики – пластиковые дельфины, танцующие на голубых картонных волнах, – тихонько покачивается в незаметном бризе. И пока я на нее смотрю, игрушка начинает вдруг крутиться, быстрее и быстрее.