Карпинский

С экипажем, надо сказать, связан один приятный сюрприз, приготовленный для Александра Петровича его поклонниками. В 1932 году академия проводила в Свердловске сессию, посвященную освоению природных богатств Урала и Кузнецкого бассейна. Это была  в ы е з д н а я  сессия, одна из первых проводившаяся в другом городе, и президент счел себя не вправе оставаться в Ленинграде. Вместе с группой академиков он приехал в Свердловск. На вокзале их ждали машины. А чуть поодаль скромно стоял — читатель уже догадался — экипаж. Притом точная копия «домашнего». То-то было смеху, то-то удовольствия. Даже кучер похож! Александр Петрович сел и перво-наперво попросил покатать его по городу, с которым связано у него было столько воспоминаний юности...

Известно, что, кроме поездки в Свердловск, Карпинский ездил еще несколько раз в северные районы страны: проводил там совещания, осматривал месторождения. В его возрасте это почти героические походы. И тем более мужественным, другого слова не подберешь, предстает перед нами тот поход (и тут другим словом не назовешь: поход), на который он долго не решался, к которому долго готовился и который наконец совершил...

Так что эти поездки в Свердловск и на Север можно считать пробными, может быть, и сам он бессознательно проверял себя...

Предварения покажутся чуть-чуть комичными, когда мы узнаем, что речь идет всего-навсего о переводе академии в Москву; но для Александра Петровича это был вопрос жизни в самом непосредственном смысле; сейчас разъяснится, почему. Собственно, никто академию не торопил, и в этой неторопливости усматривается огромное уважение, проявленное правительством по отношению к президенту. Вопрос о переводе давно назрел; сам Александр Петрович превосходно обосновал его: «В стране, где под все строительство подводится научная основа, важнейшее значение постоянного нахождения того учреждения, которое является носителем научной мысли, в непосредственной близости к правительству представляется бесспорным».

Правительство в 1918 году переехало в Москву, академия до сил пор оставалась в Ленинграде. Это было для нее крайне неудобно, затрудняло оперативные консультации с государственными органами, замедляло прохождение разных дел и так далее. Приходилось посылать нарочных, заводить переписку, искать третьих лиц и прочее. Академия и правительство должны были быть «в непосредственной близости».

Это было всем ясно, но, повторяем, никто академию не торопил: понимали, что, хотя помощники постараются освободить престарелого президента от множества мелких дел и тысяч вопросов, неизбежно возникающих при исполнении такого громоздкого предприятия, все равно останется множество крупных дел и тысячи вопросов, которые без президента решить невозможно, а это может его просто подкосить, он не выдержит.

Да и самый переезд в другой город — как-то еще перенесет он его, коренной петербуржец? Пусть родом он с Урала, но в Питере прошла вся его жизнь...

Но тут восстал сам президент. Исподволь созрел у него грандиозный план, и он понимал, что должен провести его в жизнь — он, и никто другой; он даже не имеет права умереть раньше, чем закончит все намеченное, потому что новоизбранный президент ведь на первых порах не будет обладать его авторитетом, и может получиться все хуже, чем задумано. Это последнее, что он может сделать для академии. И он должен сделать.

И все же до самого последнего мгновения люди не верили, что он решится покинуть Ленинград! Ну что-нибудь придумает, останется здесь, чтобы здесь умереть: он давно привык смотреть на свою смерть  т р е з в о. В конце 1935 года он давал интервью журналисту и на вопрос: «Какое самое заметное событие было в Вашей жизни за истекший год?» — ответил так: «Самым заметным, если не самым крупным, событием в моей жизни за 1935 год надо считать мой переезд в Москву, но потому лишь, что в возможность этого, как я убедился, никто не верил ни в Ленинграде, ни в Москве».

Дескать, в самом переезде нет ничего особенного, но оттого, что все кругом болтали, что он не переедет, это стало заметным событием. Конечно, он скромничал и немного лукавил...

План же, выношенный им, был прост, а вместе с тем необыкновенно смел и обширен. Не переместить академию из одного города в другой хотел он, а, по сути, создать  н о в у ю  академию, воспользовавшись переводом, «превратить Академию в мощный научный центр», — писал он. «Не только простой переезд, — твердил он на совещаниях, этому посвященных. — Задача: создать в Москве Академию наук, обладающую всей полнотой научной мощи». Вот что он хотел, чего добивался, и  т а к о й  переезд мог осуществить только он.

Убеждать правительство в правоте его плана не пришлось, идея сразу была подхвачена, ее осуществление поставлено на государственного основу. По убеждать иных академиков, убеждать сотрудников академических институтов пришлось. И Карпинский произносит несколько страстных речей на общих собраниях — как ни вяжется с его обликом, с его возрастом и темпераментом слово «страстный», однако оно наиболее соответствует характеру этих речей.

«Академия наук должна возможно быстро превратиться в Москве  в  м и р о в о й  ц е н т р  н а у ч н о й  р а б о т ы,  — в черновиках-набросках эти слова жирно подчеркнуты, и нам легко представить, с каким митинговым нажимом произнес он их с кафедры. — Сделать это мы должны, исходя из уже имеющегося драгоценного, поколениями создававшегося академического человеческого коллектива, наибольшего в нашей стране и одного из крупнейших в человечестве. Научный материал должен быть увеличен в чрезвычайной степени — до небывалых нигде размеров, что вполне возможно в нашей стране, в наше время огромных государственных начинаний!»

Не правда ли, тут слышится могучий призыв площадного оратора революционной поры! Но тон сразу же стихает, следует почти интимное обращение к высокообразованной аудитории. «Мы не можем опираться на исторические прецеденты, а должны идти новым путем — их создавать... Переживаемое нами время совершенно исключительно по своему историческому значению. В науке мы переживаем эпоху взрыва. В нашей стране совершается — на фоне мировых движений народных масс забитых и униженных всего мира — социальное переустройство, связанное — достаточно вспомнить — не только с идейным, но и с государственным непризнанием частной собственности».

Примеры переезда академий известны, однако результат их бывал скорее печален. Взять из далекого прошлого, кочевая «судьба Александрийского музеума — величественного центра эллинской научной мысли... Его переход последовательно в ряд городов закончился за пределами тогдашнего христианского мира — в Персии, и закончился полным уничтожением многостолетней великой научно-философской организации... Трагедия этой медленной гибели связана с внутренним перерождением — с победой философских исканий над научными». Тут Александр Петрович опирается на, как он выражается, «примат точного знания», то есть если в научно-философских исканиях какой-либо цивилизации чисто философские проблемы довлеют над естественнонаучными и математическими, то такая цивилизация хиреет. Неудачно закончился и «переход в Лондон Королевского философского общества... То же самое чуть не случилось с Санкт-Петербургской Академией, она бы переехала в Москву, если бы не умер юноша император Петр II».

«Совсем иное — и небывалое — должно быть произведено сейчас».

Такими словами заканчивал Александр Петрович свои призывные речи — и они оказывали действие! «Академики должны проявить активность, а не узкую слепую исполнительность», — корит президент. И мы видим, как активность начинает возрастать, идея «овладевает массами», возникают споры, как все лучше сделать, что в первую очередь везти, что во вторую, а следом, словно весенние ласточки, первые приказы и распоряжения... 25 апреля 1934 года Совет Народных Комиссаров принял специальное постановление о переводе академии в Москву и организовал правительственную комиссию по реализации этого постановления.

Теперь обратного пути не было. Эмиссары катят в столицу подыскивать помещения — вначале для президиума академии. «Дворец в Нескучном саду, — докладывает собранию президент, — не только вполне удовлетворителен, но и обеспечит покойную работу». События развиваются — опять-таки стремительно выходя из рамок биографии одного лица, переходя в область истории — на этот раз даже не академии, а всей страны, потому что перевод академии в столицу стал событием общесоюзным. Чтобы остаться в рамках биографии, следует упомянуть только разработку плана технического перемещения отдельных звеньев — очень трудного для исполнения (тоже ведь беспримерного). Точка зрения президента такова: