Аттила, Бич Божий

Обернувшись в сторону Аэция, Тит, к ужасу своему, увидел, что дела у того обстоят гораздо хуже. Одного из двух нападавших полководцу удалось убить, и теперь он на мечах сражался со вторым конником. Воспользоваться луком последний уже не мог, но главная опасность исходила не от него, а от четвертого конника, закованного в броню catafractarius, который вот-вот должен был прийти на помощь товарищу.

Времени на раздумья не оставалось, и, пришпорив коня, Тит устремился навстречу этому гиганту. Одним своим видом тот кого угодно мог привести в смятение: руки и ноги опоясаны многослойными металлическими ободами; все тело защищено соединенными между собой чешуйчатыми железными пластинами; лицо и голова целиком скрыты за сферической формы шлемом, что делало его мало похожим на человека. Покрыта броней была и его лошадь, голова и круп которой спрятались за прессованными стальными листами. В руке уже готовый к атаке catafractarius держал тяжелое длинное копье, смертоносный kontos, которым можно было пронзить человека, словно кролика.

Глядя на эту, казавшуюся практически неуязвимой, машину смерти, Тит все же заметил у catafractarius одно-единственное незащищенное место: узкую щель между шлемом и скрывавшими туловище латами. «Второго шанса у меня не будет», — подумал Тит, вкладывая в удар всю свою мощь. К его счастью, сила движения мчавшегося на всех порах навстречу противника помогла ему не промахнуться. Тит с трудом удержал равновесие, когда сраженный его мечом catafractarius прогрохотал мимо; из горла железного монстра фонтанами била кровь.

Оставшийся в одиночестве лучник счел за благо прекратить сражение с Аэцием и ускакал прочь — благоразумие взяло верх над храбростью. Тем временем лошадь catafractarius замедлила свой ход и, наконец, в нерешительности замерла на месте; ее хозяин безжизненно болтался в седле.

— Ты спас мне жизнь, — произнес Аэций, пожимая Титу руку. — И я этого никогда не забуду.

Мысленно Тит перенесся на полтора года назад. Тогда-то все и началось…

Глава 1

Дурно пахнущие, семифутовые великаны со спутанными волосами.

Несмотря на то что на улице стоял лишь только октябрь, ветер, пришедший с альпийских перевалов, а теперь рябивший серую гладь озера Бриганция и с ревом пролетавший мимо казарм Сполицина, был столь сильным, что наводил на мысль о скорых снегах. Часовые-римляне, расхаживавшие вдоль разрушавшихся от старости стен форта в легких плащах, дрожали от холода и то и дело дули на сжимавшие древки копий покрасневшие руки, пытаясь хоть как-то согреться. В отличие от непокорных наемников-германцев, расквартированных несколькими сотнями шагов ниже, у озера, не всем из этих солдат предстояло пережить грядущую зиму — все более и более германизированная армия если и пополнялась римлянами, то лишь теми из них, кто оказывался ненужен хозяевам крупных имений. Как правило, в их число попадали те, которые — в силу своей слабости или дряхлости — уже не могли плодотворно трудиться на земле, либо были не в состоянии платить землевладельцу арендную плату.

Сидя за столом в своей маленькой комнате, Тит Валерий Руфин, старший писарь форта, отложил в сторону абак и вписал в кодекс сведения о последней поставке — только что в Сполицин прибыла телега с железными чушками и рогами горных баранов, которые должны были пойти на изготовление арочных планок. Перед тем как возвратить громоздкую учетную книгу на место, он вытащил из оборудованного в стене, позади бесчисленных полок, тайника свиток, на котором красовалась надпись: «Liber Rufinorum». Раскрутив чистый папирус на полметра, Тит закрепил его на столе при помощи масляной лампы и бронзовой чернильницы. Затем, выглянув из окна — вдруг где-то неподалеку слоняется дежурный трибун? — обмакнул сделанное из тростника перо в чернила и принялся писать:

«Форт Сполицин, провинция Вторая Реция, диоцез Италии. Год консулов Асклепиодота и Мариниана, IV окт. иды[3].

После ужасной ссоры с отцом, Гаем Валерием Руфином, отставным офицером, ветераном Адрианопольской и Готской войн, я решил продолжить начатое им дело, а именно — ведение “Книги рода Руфинов”. Сознавая, что для Рима наступают критические времена, мой отец захотел оставить будущим поколениям письменное свидетельство тех событий, участником которых ему довелось быть, и высказал пожелание, чтобы после его смерти занятие это стало семейной традицией. Теперь, когда сердце старика разбито, я чувствую, что пришла моя очередь взяться за перо — может быть, этим мне удастся искупить свою перед ним вину. Отцу, боюсь, вряд ли уже когда-либо захочется взять “Книгу” в руки.

Поссорились мы по двум причинам: из-за принятого мной решения а) стать христианином и б) взять в жены девушку германского происхождения. Теперь Гай, убежденный язычник и римлянин старой закваски, обе эти вещи — германцев и христианство — считает анафемой: германцев потому, что для него они — неуправляемые дикари, представляющие собой угрозу социальному устройству империи; христианство же из-за того, что уводя людские умы от мирских дел к загробной жизни, оно подрывает волю Рима к борьбе за выживание. (По мне, так вера есть не что иное, как любовь к Богу, спустившемуся к людям в облике Иисуса, и она несоизмеримо более значима, чем верование в пантеон людей, которые — если вообще существуют — ведут себя как мелкие преступники или злые дети. Кроме того, — буду честен, — христианин получает и практическую выгоду: язычникам крайне сложно добиться продвижения по армейской или служебной лестнице.)

Я же был столь глуп (теперь и сам это понимаю), что убедил себя в том, что легко сумею заставить Гая войти в мое положение. Когда я приехал на виллу Фортуната, где, неподалеку от Медиолана, проживает моя семья, для того, чтобы представить отцу Клотильду, девушку, на которой собирался жениться, разразилась следующая, крайне ужасная, сцена…»

— А с виду — совсем не страшные, — рассмеялась Клотильда, указывая на маленькие бронзовые статуэтки, выстроенные в ряд на небольшом столике, стоявшем у края имплювия, четырехугольного бассейна, разбитого посреди атрия. То были боги-хранители домашнего очага, lares et penates, коих еще недавно можно было обнаружить практически в любом римском доме. Вот так, открыто, выставляя их напоказ, объяснил девушке Тит, Гай рисковал навлечь на себя суровое наказание.

— Если только с виду. А так, эти вещицы могут причинить нам кучу неприятностей. Последний императорский указ строго-настрого предписывает отказаться от всех языческих обычаев, пусть даже и таких незначительных, как этот.

— Так, может, стоит их куда-нибудь спрятать?

— Вполне здравая мысль, не правда ли? Да вот только отец на это никогда не пойдет. Для него это — дело принципа. Будь он христианином ранее, во времена Диоклетиана, из него вышел бы превосходный мученик. А вот и он.

Раздались шаркающие шаги, и в атрий, опираясь на деревянную трость, вошел Гай Валерий Руфин; за ним семенил посланный сообщить о прибытии гостей невольник. Отцу Тита шел лишь шестьдесят шестой год, но из-за преждевременной лысины, морщинистой кожи и сильной сутулости выглядел он на все восемьдесят. Да и вряд ли мог лучше выглядеть человек, всю свою жизнь положивший на участие в бесчисленных военных кампаниях и уход за немалых размеров имением, содержание которого в порядке в тяжелые для всей империи времена требовало огромных усилий.

Лицо старика осветилось радостью.

— Тит! Рад видеть тебя, сын мой, — произнес Гай слабым, дрожащим голосом. — Тебе следовало сообщить нам о своем приезде заранее. — Прислонив трость к стене, отец заключил сына в теплые объятия, после чего окинул любящим взглядом. — Эта форма тебе к лицу. Жаль только, что, состоя на гражданской службе, ты не можешь носить доспехи. В кирасе и шлеме с гребнем ты бы выглядел просто блестяще… Видел бы ты меня на параде в честь победы в битве на реке Фригид… Да, когда-то и я был таким… — Гай замолчал, на лице его блуждала рассеянная улыбка.

3

12 октября.