Страница 114 из 115
За одну ночь он поседел. Пышные волосы на его голове, не знавшие ножниц, и такая же пышная борода, тоже никогда не подстригавшаяся, стали белее снежных горных вершин.
Долго не покидала Иисуса ипохондрия, хотя все ближние старались внушить ему, что жизнь жены его продолжается в детях ее и внуках и что ему, Мессии, нужно не отстраняться от предназначенного Отцом Небесным. Особенно настойчивым был Ицхак, поднимавший дух учителя теми же словами, какими наставлял Иисус его самого, делавшего первые шаги в проповедничестве. В конце концов, ученик победил учителя. Иисус сказал:
— Я хочу пойти по всем тем монастырям, где в годы молодости своей познавал Священную Истину. Если имеешь желание, пойдем со мной.
— Не взять ли нам с собой и моего ученика?
— Можно. Вдвоем мы успешней сможем передать ему свои знания.
Ушел Иисус из города без особой огласки. Лишь Давиду открылся полностью:
— Путь мой не на месяц и даже не на год, но — на годы. Пока не почувствую, что Ицхак и ученик его твердо встанут на ноги. Через познания Вед и моих ежевечерних бесед-уроков.
— Но ты, отец, не молод. Помни об этом.
— Я вернусь, сын мой. Обязательно вернусь.
Заверение это не очень-то убедило Давида; если на многие годы, то все может случиться со старым человеком, и он прощался с ним навсегда, хотя старался скрыть эти свои мысли. Иисус, однако, поняв их, повторил твердо:
— Я непременно вернусь. Я должен упокоиться рядом с женой моей, рядом с ангелом-спасителем моим, воссоединившись с ней душами навечно.
Иисус сдержал слово. Он вернулся. Еще более постаревший, но, похоже, избавившийся полностью от тоски по Марии.
Увы, это только показалось родным, ибо едва переступил он порог своего дома, слезы покатились по его впалым щекам, смачивая седую, но все еще пышную бороду.
— Отец, пойдем в мой дом, — предложил Давид, и вслед за ним подобные приглашения последовали и от Нимрода, и от дочерей его. Выбирай. Иисус, однако, наотрез отказался:
— Я здесь. Где дух жены моей. Гуха и Соня, дети их присмотрят за мной.
Но как показало время, отказался он зря. В доме все напоминало ему о счастливых годах, прожитых с Марией, и тоска с каждым днем набирала силу. Невмоготу стало ему от не отступавшей ни на минуту душевной боли, и он решил вновь взять посох в руку свою.
Позвал Ицхака.
— Ты не возражаешь, если я позову тебя идти со мной по тем самым местам, где мы с тобой делали первые шаги, где крестили первых, а потом еще и еще. Не забыли ли они нас?
— Ты, равви, предлагаешь только вдвоем?
— Только. Ты и я.
— Хорошо. Я готов.
— Выходим завтра на рассвете.
Вышли они за городские ворота в тот самый миг, когда лучи восходящего солнца скользнули по дальним вершинам, и вековые снежные шапки их засмеялись искристо, разбрызгивая несказанную радость свою радужными всполохами. Так прекрасен был этот миг, так жизнеутверждающ, что Иисус почувствовал себя спокойно. Умиротворенно он пошагал по хорошо знакомой дороге, и душа его не беспокоилась предчувствием скорой кончины.
Без спешки, проповедуя в каждой деревне по несколько дней, он и Ицхак добрались до высокогорной деревни, довольно сильно разросшейся (в народе ее уже называли Городом Пастуха), крестил там целую дюжину из многобожников, а на обратном пути завернули они в горный монастырь. Сколько лет он здесь не был, но его не забыли и встретили как доброго друга, по которому сильно соскучились. В тот же вечер попросили рассказать, где провел он многие годы, в каких побывал монастырях, что узнал нового и скольких приобщил к Единобожью?
— Хорошо, — согласился Иисус, хотя чувствовал себя очень усталым. Но не мог же он отказать друзьям своим.
Обильная трапеза, и долгий, за полночь, разговор с Посвященными и их Главой.
Уснул он сразу, едва положил голову на подушку.
Утром он не встал в обычное для себя время, и первым встревожился Ицхак, ибо привык он к тому, что учитель его, как поздно бы ни ложился, вставал с восходом солнца. Ицхак, однако, повременил с часок, но Иисус все не выходил из опочивальни, и тогда Ицхак постучал в дверь.
Тихо.
Подождав чуток, постучал вторично.
Ни звука в ответ.
Поборов неловкость, Ицхак отворил дверь и замер в нерешительности у порога: Иисус, похоже, безмятежно спал. Хотел было выйти, тихо затворив за собой дверь, но что-то его удерживало. Пригляделся — Иисус не дышал. Похолодело внутри у Ицхака, рванулся он к любимому учителю своему, положил руку на лоб — холодный он. Теперь увидел: глаза приоткрыты, нос заострился.
Понесся Ицхак к Главе монастыря и с ужасом в голосе:
— Умер великий проповедник и пророк! Отдал Богу душу!
— Пойдем. Я постараюсь вернуть ему жизнь.
Не сумел одолеть Великий Посвященный смерть. Позвал на помощь еще двоих из Посвященных, лучших, целителей, но и их усилия оказались тщетными.
— Все мы телесно смертны. Все мы во власти богов, — с горечью признался Глава монастыря. — Мы приготовим все для бальзамирования Великого Мудрого и со всеми почестями похороним его священное тело в монастыре, а душу его истовыми молитвами проводим в вечное блаженство. Ее место в сонме богов.
Хотел Ицхак возразить, что у руки Единого место Великому, у руки Отца Небесного, но воздержался: время ли уточнять догмы верований. Да и нужно ли ему в этом монастыре иметь почитающих его несдержанным. Сказал иное:
— Еще при жизни своей, как принято у народа моего, Мессия устроил усыпальницу, где покоится жена его, ангел-спаситель его. Место ему — рядом с ней. Так принято у нас.
Подумав немного, Глава монастыря согласился:
— Мы не можем не считаться с волей покойного. Ты прав, шагающий по стопам учителя своего. Но нам жаль, ибо мы чтили бы могилу Мессии как божественную, а мощи его — священными. Остается одно — оставить в монастыре посох его как символ великого подвижничества, как символ всепобеждающей бодрости.
Ицхаку хотелось самому взять в руку свою посох учителя, посох Мессии, и достойно нести его или передать Давиду, сыну Великого, для вечного хранения в синагоге, но он посчитал за лучшее не обретать в лице белых жрецов недругов. Он согласно кивнул. И верно поступил, ибо посох этот станет гордостью монастыря даже не на столетия, а на тысячи лет. Навечно.
Через несколько дней белые жрецы понесли на плечах забальзамированное тело приравненного к Богу. В Исмуквами носилки с телом установили рядом с синагогой, и вся деревня целые сутки оплакивала того, кого почитала за святого, и только на следующее утро мужчины деревни возложили на плечи носилки, а толпа плачущих пошагала за ними до следующей деревни.
И снова — плач. Более чем на сутки. Не нанятых плакальщиц. Даже мужчины не прятали слез своих.
Молва о кончине Иисуса неслась впереди носилок с телом его. Процессию встречали великие толпы и длинным, плотным хвостом шли за несущими тело его.
Сринагарцы тоже вышли навстречу своему самому великому из всего города, долго оплакивали и лишь через несколько часов понесли тело в родовую усыпальницу, где и положили рядом с женой его, с ангелом-спасителем.
Вместо послесловия
Около четверти века назад, когда я уже считал, что многое узнал о жизни Иисуса Христа до распятия его на кресте и взялся за перо, вовсе не думая о том, как воспримут идеологические органы и цензура мое откровение, вот в это самое время в моих руках оказался документ, резко изменивший мои намерения.
Конечно, слово «оказался», далеко от своей сути, ибо ищущий находит вопреки всем препонам. А препоны в те идеологически зашоренные времена (мое поколение испытало это на себе) были почти непреодолимы. Но мне страшно повезло: на страничке из ученической тетрадки в косую линейку, переданной мне, оказался поистине сенсационный для меня текст — решение суда мусульманских правоведов и священнослужителей, выданное считавшими себя прямыми потомками Иисуса Христа. Год 1766-й. После завоевания Кашмира мусульманами. Так вот, суд без всяких сомнений подтвердил, что в Сринигаре «на основе имеющихся доказательств, покоится Юс Асаф, который прибыл в Кашмир, чтобы проповедовать среди людей».