Шкловцы

Две сильные женские руки обхватывают Файвку, его мальчишеские дрожащие плечи. Они поднимают его и прижимают его голову к полной груди. Горячие губы впиваются ему в висок, как пиявки, и снова отрываются. Почти у самого Файвкиного лица горят два мрачных глаза изголодавшегося зверя. Они горят синим, серным пламенем. Но вскоре на них опускается пара сонных, опьяненных век. Файвку пугает этот неожиданный блеск, эти узкие ноздри, трепещущие рядом с его лицом. Вблизи нос и белые зубы Башевы кажутся намного больше, чем на самом деле, как будто смотришь в лупу. Странная женская личина! И дыхание у этой личины тоже какое-то нездоровое, перегоревшее и вызывает у Файвки отвращение. Разве это Башева? Ведь раньше он так жаждал ее близости, почему же теперь ему так жарко, так нехорошо с ней?

Файвка пытается оторваться от ее рук, от ее пухлой груди, но не может. Горячие поспешные поцелуи осыпают его щеки, лоб, шею и рот. Точно так же он без счета, куда попало целовал Зельдочку, начиная игру. Но… поцелуи Башевы совсем другие. Плотские, тяжелые, до краев полные желания. Кажется, что они пахнут гарью.

— Трах-та-тах! — снова ворчит гром и заканчивает громким «бумс». Словно какой-то силач бьет толстым бревном в глухую стену сеновала.

Но Башева уже не замечает, что гремит гром и сверкает молния, что ветер свистит над кровлей и стучит оторванной дранкой. Она потеряла голову, точно напившаяся пьяной Пелагейка-водоноска… Башева душит его, Файвку, и сама задыхается от дробного неестественного смеха.

Вдруг Башева прижимает Файвку к своему тугому лону с какой-то непонятной злостью. И Файвка тонет в мягкости ее горячего тела.

Но Башева этого не замечает, она уже ничего не замечает. Она делает все назло кому-то. Сначала он, Файвка, воровал репу и целовал Зельдочку назло своей маме, а теперь Башева делает это с ним назло тому, что сегодня Тишебов, назло своему отвратительному, горбатому мужу, который хотел ее зарезать, назло часовщику, который умер и тем самым бросил ее, назло грому и молнии, удушливой жаре, назло соседям, которые сегодня постятся и ходят в шерстяных носках, ступая мягко, словно кошки, и оговаривают ее вместе с ее детьми… Вот вам! Нате вам, нате! Вот вам еще, всем вам! И тебе, Файвка, сопляк, тоже!

Какое-то бешенство овладевает Башевой из-за этого дикого «назло», она бормочет что-то про себя, и Файвка содрогается всем телом. Ему не хватает воздуха. Что она с ним делает?

— Пустите меня! Ой, пустите меня! — умоляет Файвка, вырываясь, но его голос тонет в ее мягком теле, как в подушке. Ее груди колышутся над его лбом, такие набухшие, горячие. Ее дыхание становится все тяжелее и короче, пока не превращается в тоненький всхлип, как от резкой боли. Она запрокидывает голову, и тут дождь начинает стучать по сухой крыше, словно бес барабанит деревянным пальцем:

— Дар-дар-дар… Что вы там делаете, а? Дар-дар-дар…

Она сумасшедшая, эта Башева, она сошла с ума от горя!.. Никто еще об этом не знает. И вот он, Файвка, первым попал ей в руки. Она хочет его задушить… Горбун хочет ее зарезать, а она задушить Файвку. Задушить?

Файвка чувствует, что у него глаза лезут на лоб от страха. Он отбивается руками и ногами, ему удается высвободить рот. И он дико ревет:

— Ой, ой! Ма-а-ма!

Но его испуганный зов сливается с еще более страшным криком, доносящимся со двора:

— Хозяйка! Ой, ой!.. Хо-зя-а-а…

Башева отшатывается и отпускает Файвку. Ее голова качается, как у Пелагейки-пьянчужки. Она трет лоб. Громкие рыдания Зельдочки, доносящиеся со двора, окончательно пробуждают ее:

— Кро-овь! Мамочка, кро-овь! Ой-ой-ой!

К сеновалу подбегают Зельдочка и прислуга. Дождь поливает их. Обе кричат и машут руками так, словно капли дождя впиваются им в тело, как иголки. Прислуга узнает Башеву в полутьме сеновала и начинает выть:

— Хозяйка, скорее… ой-ой-ой!

Башева пытается поднять свой упавший платок, но забывает о нем и выбегает им навстречу из сеновала. Выбегает под дождь, простоволосая, в одной кофточке. Ее растрепанные волосы развеваются диким золотисто-каштановым хвостом. Голос звучит хрипло, как у протрезвевшей пьяницы:

— Что, что, доченька? Что, что?

— В сундуке… — рыдает Зельдочка, обхватывает мамино колено и дрожит. И все сливается воедино посреди двора: дождь, ветер и плач.

Файвка бежит мимо них через двор на улицу, голова у него идет кругом. Что творится в этом нехорошем доме? Сегодня все здесь с ума посходили… Не зря сорока стрекотала — плохая примета… Ох, мама права, ноги моей там больше не будет…

Видит Файвка, что сбежался народ: мужчины — в честь Тишебов — в одних носках и испуганные женщины в фартуках толпятся около каменного дома и не замечают того, что их поливает дождь. Резкие, хриплые голоса:

— А? А? Убили? Кого?

— Реб Лейбу, вы же слышали.

— Кто? Кто? Кто-о-о?

— Разбойник?

— А что с женой?

— Среди бела дня?

— Выживет, а?

— Шклов-то наш…

— Надо сбегать за приставом.

— Даже так?.. В сундуке?

— В сундуке!..

И женщины облизывают посиневшие губы, а мужчины со знанием дела цокают языком:

— Ц-ц-ц-ц!

Файвка, загнанный и напуганный, все же останавливается на мгновение, как собачка, замершая под дождем на трех лапах… У него сжимается сердце: может, это сделал Клим? Клим с цыгановатой рожей. Файвка час назад видел, как тот крался к входной двери. Ой-ёй-ёй!

Эта мысль еще больше усиливает тяжкий испуг, побороть который не под силу даже любопытству. У Файвки зуб на зуб не попадает и крутит живот. Нет, нет, нет! Он никому не скажет о том, что знает. Ему нельзя ни о чем рассказывать!..

Файвка бежит дальше. Домой, домой. Как можно быстрее домой. Как можно дальше от «нехорошего» каменного дома, как можно дальше от странных людей, живущих в нем, от ужасных вещей, которые есть только в этом каменном доме… Вот! Божий гнев излился на горбуна, который сосал кровь из вдов вроде Гитки-короткой… который хотел зарезать свою жену… И на Башеву излился гнев за ее грех с часовщиком, и за то, что она набрасывается на маленьких мальчиков на темных сеновалах… И на него, на Файвку, изливается гнев, потому что он поддался на Зельдочкины уговоры и приблизился к грешному каменному дому, потому что он вместе с Зельдой хрумкал ворованной репкой. И даже целовался с ней тогда, когда прочие евреи постятся и идут на кладбище… Вот и разразился великий гнев ливнем и градом! Ужасной смертью и кровью простерся этот гнев над Башевиными растрепанными волосами, над горбуном и его окованным нечистым сундуком с залогами… Гром гремит так, что дребезжат окошки окрестных домишек, небо раскалывается, мир гибнет…

— Тр-ра-рах! Tax! Бу-у-умс!

Самого Лейбы-горбуна на кровати в комнате с залогами не было. На смятых простынях обнаружились только несколько кровавых пятен да клок бороды… Видимо, Лейба сильно сопротивлялся. Его нашли задушенным в сундуке. Разбойник украл все самые дорогие заклады: серебро, украшения и шелк, и на их место засунул мертвеца, уткнул его лицом в оставшиеся заклады — в суконные одежды и шубы, а высохший, заострившийся горб прикрыл горбатой тяжелой крышкой сундука. По-видимому, так Лейба лучше влезал… Потом сундук был крепко-накрепко закрыт, тяжелый ключ повернут. Зачем было запирать-то? Видимо, пока Лейбу-горбуна упаковывали в его собственный сундук, он еще дышал, и убийца заметил это… Только в сундуке, в тяжелых шубах, посыпанных нафталином, он окончательно задохнулся. На исхудавшей шее были видны синяки, на высунутом языке — запекшаяся кровь. Скорее всего, эта кровь и оставила красные пятна на простынях.

Три дня над городом висела туча, а в нехорошем каменном доме все время горел свет. Дом был полон плача и полиции, приехавшей из Могилева и забравшей Башеву и прислугу на допрос. Им даже не дали похоронить тело. Погребальное братство потребовало огромных денег за похороны, не желая бесплатно почтить умершего скрягу. Даже после такой горькой смерти он далеко не сразу обрел последний покой.