Шкловцы

— Люди берут и подписываются, — вещает тетя Фейга из кухни.

— Если Бог даст здоровья, я, Бог даст, подпишусь, будет приходить прямо из Петербурга.

Так обещает сам себе дядя Ури и принимается за настоящую работу.

Но, решив почитать, дядя Ури читает только жирно напечатанные заголовки статей, это для него сподручнее. Маленьких русских буковок, которые, как черный перец или маковые зернышки, густо насыпаны под каждым заголовком, он побаивается.

Бывая каждый год в Нижнем на ярмарке, дядя Ури прочитывает немало вывесок на лавках. Заголовки статей напоминают ему большие вывески на ярмарке в Нижнем. Там — меха, рыба, машины, сахар. Здесь — бомбы, скандалы, убийства, войны. То, чего не сказано в заголовках, досказывает он сам, по своему разумению.

Дядя Ури читает по складам заголовок передовицы, читает, как заповедано: шнаим микре вэ-эхад таргум[32] (раз прочти, два раза истолкуй)[33]:

— Ми-ни-хо-тим го… го-ло-дать, голодать! Это значит: мы не хотим голодать! Ты слышишь, Фейга? — кричит он тете на кухню.

— Я слышу, — отзывается тетя Фейга и остается в дверях столовой.

— Мы не хотим голодать! — сурово сообщает ей дядя Ури и глядит на нее сквозь старенькие очки, которые страшно увеличивают ее глаза. — В конце концов! Хватит кровь сосать! Хор-рошо написано, как следует.

Дядя Ури читает второй заголовок:

— Бом-бом-ба у-ув Ниж-нем Нов-нов-городе! Бомба в Нижнем. Ты слышишь, Фейга? — тут же кричит он своей супруге, занятой самоваром. — Снова бросают бомбы в Нижнем. А к кому цепляться будут? К евреям на ярмарке! Наверняка… Господи помилуй!

— Ой-ой-ой, — отвечает ему тройной тети-Фейгин вздох из кухни. Знак того, что новость воспринята.

— Б-бун-ты у-в То-кио, ну вот, снова бунты! Ты слышишь, Фейга? Большие бунты в Токио! Убивают, режут друг друга, там всё теперь вверх дном. Бог знает, чем это кончится. Вот!

Новость о бунтах в Токио тетя Фейга уже слышала от Моте-газетчика, и довольно давно. Несмотря на это, она охотно выслушивает ее во второй раз. В глубине души она рада, что ее-то старый, не сглазить бы, и в самом деле разбирается в русских буковках. Во всем на него можно положиться!

Дядя Ури все глубже погружается в свою копеечную газету:

— Рас-рас-п… ррр… рас-при у со-юз-ни-ков[34]! У союзников э… э… ты слышишь, Фейга?

— Что у союзников? — интересуется тетя Фейга из кухни.

— Рас-при… Черт знает, что у них тут понаписано. Что за паскудное слово. Где этот мальчик, который уже учит Гемору? Уроки делает? А ну, спроси-ка у него прямо сейчас, что такое распри, поглядим, что он знает.

— Он не знает, — через минуту-другую приносит известие тетя Фейга, — поискал, посмотрел, бе, ме, не знает.

Дядя Ури с умным видом вздергивает бороду и говорит:

— Вот как? Он тоже не знает? Тогда зачем он учится? Платим учителю три рубля в месяц, платим… Выброшенные деньги!

— Выброшенные деньги, — соглашается тетя Фейга.

И дядя Ури заменяет незадавшиеся новости со словом «распри» на другой заголовок:

— Боль-боль-шой скан-дал у-в у-в Думе! Ну, Фейга, ты слышишь? Опять скандал в Думе. Если пишут «большой скандал», это, верно, настоящий скандал. Немаленький, видать. Враг Израиля там снова все вверх дном переворачивает. Наверняка снова Пуришкевич[35], да сотрется имя его и память о нем. Ужас! И чего этот гой на нас насел?

Тетя Фейга вносит самовар и заваривает чай, а дядя Ури продолжает читать заголовки. От заголовков он переходит к объявлениям и всем делится с женой. Ты слышишь, Фейга, требуются служанки! Хорошенькое дельце! Поди еще их найди. Ты слышишь, Фейга, врачи милости просят пожаловать к ним лечиться. Ты погляди, а наш-то фершел[36] еще и недоволен, что ему пятиалтынный платят, двадцать копеек ему подавай… Иначе ему не годится… Ты погляди! А Зямина девка еще хочет ехать учиться «на зубы»… Да-а-а… Позавидовала кошка собачью житью! Вот увидишь! Дантистов этих как собак нерезаных. Та-а-к, пенсионы… Театр. Пу-дра… Нечего читать и не на что смотреть!

И вдруг дяде Ури бросается в глаза напечатанный в газете сапог и крупная подпись «Самая лучшая обувь». Он кричит жене:

— Фейга, Фейга, сколько ты заплатила за сапоги для детей? По четыре рубля за пару? Тоже мне скидка! На, вот тебе: пара сапог за три рубля. Хороша хозяйка, тебе бы только деньги мотать!

— Что это ты ко мне прицепился? — сердится тетя Фейга. — Расчитался тут! Хотел чая, так и пей чай. Уж хватит тебе читать!

Дядя Ури швыряет в сердцах русскую газету:

— Эх, что с тобой говорить, налей-ка мне лучше стакан чая.

Тетя Фейга наливает дяде Ури полный стакан чая и накладывает малиновое варенье, чтобы успокоить его нервы, разыгравшиеся от чтения газеты. Прочитанный лист она кладет обратно на комод, куда завтра и послезавтра прибавятся новые листы, много-много — бумага для субботних глечиков. И кто знает, может быть, когда через неделю-другую дядя Ури снова усядется за чтение газет, тетя Фейга вытащит для него двумя пальцами ту же самую газету, которую он уже давно прочитал и забыл, и дядя Ури будет снова читать все заголовки, как обычно. Он начнет с передовицы «Мы не хотим голодать» и дойдет до настоящего скандала в Думе, и будет долго рассказывать все новости тете Фейге, пока не наткнется на рисунок сапога среди рекламных объявлений. Тогда он, удивленный и раздосадованный, остановится и швырнет газету на пол:

— Ах ты, господи! Всегда одно и то же. Нечего читать и не на что смотреть. Фейга, налей-ка мне лучше стакан чаю!

Нет, если бы русский журналист, и русский типограф, и русский наборщик знали, с каким тщанием дядя Ури штудирует их газету, они бы еще усерднее и с еще большей охотой выполняли свою тяжелую работу в тумане и бессоннице петербургских ночей…

Воспитание в субботу

пер. В.Дымшица

Зимой, во время субботнего послеобеденного сна, в доме у дяди Ури хмуро, потолочные балки становятся ниже, окна запотели. Сквозь них, как сквозь пелену, видны лоскут холодного неба, заснеженная соседская крыша, темно-коричневый санный путь через замерзший разлив. По нему едут сани, узкие крестьянские дровни, и на далеком замерзшем пруду запряженные в них лошадки кажутся маленькими, ледащими. Жалко мужиков! Куда они едут в субботу в такой холод? Куда тащат своих пузатых лошадок?

Снизу оконные стекла в доме дяди Ури покрыты толстой коркой льда, будто их закапали стеариновой свечой. Становится на улице теплей — корка уменьшается, ударит мороз — растет. Прямо термометр. Для детворы это целое дело. Дети берут копейку и прижимают ее ко льду на стекле. Буквы с копейки отпечатываются наоборот… Пробуют прижать другой стороной монеты — опять то же самое. Дивятся дети, надивиться не могут.

Младшенький тоже проталкивается со своей позеленевшей копейкой, которую он невесть где подобрал… Он притискивает монету всеми своими слабыми, неловкими пальчиками. Его пихают, его толкают, он кричит: «Мама, гляди!» и припечатывает монету изо всех сил. Копейка примерзает к стеклу — все смеются. Младшенький принимается отколупывать ее ногтями, потом гвоздем. Лед трескается вместе со стеклом… А кто получит за это от папы-мамы звонких, что твоя монета, оплеух? Ясное дело, Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору!.. Пусть не подучивает младших братьев отпечатывать копейки на стеклах. На тебе, новое дело! Копейки отпечатывать…

Однако этим «новым делом», отпечатыванием монет на стекле, удается заняться только по будням, когда приходишь из хедера домой пообедать. А в субботу? Что значит в субботу? В субботу деньги запрещены. Копейки лежат в карманах будничных штанишек. Ах, если бы сегодня можно было отпечатывать монеты! То-то была бы радость для детворы…

32

Два раза — писание, один раз — таргум (др.-евр.). Два раза оглашается текст недельного раздела на иврите и один раз таргум (комментирующий перевод на арамейский). Таков принцип публичной рецитации Пятикнижия, принятый во многих общинах мира с талмудических времен.

33

То есть: прочти текст на иврите, потом прочти его с комментариями, потом прочти таргум, который рассматривается как самостоятельный комментарий.

34

«Союзники» — обиходное название членов черносотенной организации «Союз русского народа».

35

В.М. Пуришкевич (1870–1920) — русский политический деятель ультраправого толка, монархист, черносотенец, депутат Государственной думы. Его имя было символом политического антисемитизма в России.

36

Искаженное «фельдшер».