Шкловцы

Но мыслями горю не поможешь! Когда руки коротки, соблазн, за грехи наши, велик, а яблоки далеко, это уж совсем никуда не годится… Но Господь не без милости. Есть на свете помело. Берешь длинную тонкую палку от сломанного помела, в один конец забиваешь старый гвоздь, а второй конец держишь в руке и… Во время майрева, когда уже темнеет, когда мужчины молятся, а женщины готовят ужин, запускаешь тихонько такую палку в продух, втыкаешь гвоздь прямо в сочную кучу, поворачиваешь и вытаскиваешь трепещущий наколотый плод. По заржавевшему гвоздю течет сок. Каждое яблочко, хоть и раненое, улыбается одним бочком, словно освобожденная принцесса, извлеченная из темницы Лейбы-горбуна!.. Так и вытаскиваешь несколько кряду, пока не наполнишь карманы. И марш домой! Палку с гвоздем прячешь в траве, яблоки честно делишь на всех и ешь. Они еще немножко твердые, должны еще полежать. Но для сыновей Ури они невероятно вкусны. Никакие яблоки в мире так не одурманивают, так не пахнут, как эти, эти… Вы подумали «ворованные»? При чем тут ворованные? Человек все-таки не железный. Да и кто, в самом деле, обязан терпеть такие мучения из-за Лейбы-горбуна, из-за его подвала с оскаленными прутьями? Ничего страшного, если у процентщика поубавится яблок.

Поэтому о «воровстве» сыновья Ури никогда даже не упоминают. На их «кошерном» языке это называется «ловить рыбу». «Пойдешь ловить рыбу? Уже наловил рыбы? Сколько рыбы наловил? Сегодня твоя очередь ловить рыбу. А завтра я буду ловить рыбу»…

Чтобы особо не бросаться в глаза, на дело идут не все разом. У каждого из детей Ури свой день. Иногда ходит Файвл, иногда Велвл, а иногда палку с гвоздем доверяют младшенькому, сами же стоят на стреме неподалеку. Все выверено до мелочей, как у хороших карманников, очень трудно что-либо заподозрить и уличить их в краже. Лейба-горбун-то замечает, что верхушки яблочных куч как-то просели, но не понимает, что происходит. Может, это мыши?

В конце концов, процентщик все же насторожился, принялся следить, пару раз не пошел на майрев. И вот однажды, туманным вечером… Чтоб этому вечеру пусто было, чтоб ему пропасть! Однажды осенним вечером застукал процентщик одного из сыновей Ури за работой, с палкой, запущенной в подвал. И кто это был? Понятное дело, Файвка, который уже учит Пятикнижие, зачинщик всех проделок. Файвка был всецело поглощен «ловлей рыбы», к тому же он очень возгордился, держал всю улицу за дураков и потерял осторожность. И вдруг — бац! Жилистая жадная рука схватила его, словно железными клещами, за плечо.

Это сам Лейба-горбун бросился на него из-за угла. Бросился неожиданно, как серая собака, которая хватает, не лая, как мельничный жернов в его доме на прохожего человека… Лейба-горбун вглядывался в лицо Файвке своими большими, мрачными, полными черных подозрений глазами, — глазами, похожими на окна его дома. Он завораживал Файвку этим взглядом, как змея кролика. Сперва он отнял у Файвки волю к сопротивлению… Потом ядовито прошипел:

— Ага-а!

И сорвал с Файвки картуз. В ту же секунду Файвл почувствовал, что его стиснутое плечо освободилось.

Сорвать с мальчика картуз — это самый верный и действенный метод в Шклове, где люди шестнадцать часов в сутки ходят с покрытой головой. Ну-ка, будьте любезны, пройтись по улице как есть, с непокрытыми, растрепанными волосами! Какой повод вы дадите дяде Ури для тех тяжелых вопросов, что известны заранее, что твои «четыре вопроса»[136] на Пейсах, к примеру: «Совсем без картуза? И где же это твой картуз? Кто же сорвал с тебя картуз? Почему он сорвал картуз?» Короче говоря, гораздо проще прийти домой, не дай бог, без головы, чем без картуза.

Великая тоска охватила нашего мальчика. Он почувствовал слабость в коленях и привалился к валунам фундамента. Палка с гвоздем выпала из его рук, только ее конец торчал из решетки в продухе. Глазами, полными отчаяния, он смотрел на свой картуз, смятый в руках у Лейбы-горбуна, как смотрят на утраченное счастье, на потерянную жизнь… А Лейба-горбун — он выглядел хуже ангела смерти!

Только сейчас, в осенних сумерках Файвл пригляделся к нему, к его горбу под капотой из чертовой кожи такого же бурого цвета, как пятна на каменном доме… На самом горбе капота была светлее и потертее, на полах — темнее. На горб была посажена слишком большая голова с огромной сивой бородой и парой жадных пустых глаз. Брови не пожелали седеть и остались темными, придав лицу горбуна печальную остроту черт. Из-под бурой капоты торчали черные мальчишеские брюки и пара туфель с носками, в левом ухе болталась большая серебряная серьга — амулетик от мамы, да покоится она с миром. Его мама потеряла всех детей, только горбатенький Лейбеле, единственное сокровище, у нее и остался, да и то только потому, что она вдела ему в ухо сережку и не звала по имени, а только Алтер[137].

Острым взглядом раненого зверька Файвка оглядел тщедушную фигуру процентщика и его одежду, ища, за что бы ухватиться, ища хоть каплю снисхождения… но не нашел. Пара пустых глаз выглядывала из бороды, да еще возвышался горб. Файвка совсем растерялся и принялся хныкать, словно маленький мальчик:

— Послушайте, реб Лейба, вы же наш сосед… Вот вам лучше мой… мой арбоканфес, отдайте мне картуз…

И, как в забытьи, он принялся вытягивать из-под курточки свой арбоканфес.

Мысль была совсем не плоха. Ведь действительно, кто спохватится, кто проверит, — к тому же сейчас, перед сном, — есть на нем арбоканфес или нет? Но Лейба-горбун, видимо, не был ни капельки впечатлен таким гениальным решением. Он еще раз заглянул своими жадными глазами в Файвкино перекошенное лицо и холодно ответил:

— Даже так? Ты даже арбоканфес готов отдать? Э-э… Ты чей будешь?

— Я… я… Урин… — промямлил мальчик, который уже учит Пятикнижие. — Моя мама держит у вас огурцы, моя мама…

— А-а… заслуги предков… — пробормотал горбун, и его глаза стали еще безразличнее. — Ладно, парень. После ужина я зайду к твоему отцу. Пусть сам решает: картуз или арбоканфес.

Сказал и даже не улыбнулся, повернулся горбатой спиной и пошел прочь.

— Реб Лейба, реб Лейба!

Файвке схватился, как тонущий, за его капоту из чертовой кожи, за его горб. Истертый гладкий материал над горбом был теплым… И Файвке стало ужасно нехорошо, будто он схватился в минуту ужаса и отчаяния за гладкую шкуру чудовища, дракона… Так вот почему Лейба-горбун не снимает капоты!

— Прочь, паршивец! — пробурчало чудовище, и крепкий удар пришелся по протянутой Файвкиной руке.

Лейба-горбун исчез вместе с отнятым картузом, а Файвка остался стоять в туманных сумерках один-одинешенек у зарешеченного подвального окошка. Он вдруг стал задыхаться, как от смрада жженых перьев, от густого запаха яблок и совершенно перестал понимать, как это ему раньше их так хотелось… Теперь ему больше ничего не оставалось, как пойти и утопиться в разливе. И он горько и беззвучно заплакал, прислонившись к фундаменту каменного дома.

Но в тот самый момент, в самый горький момент из всех, что девятилетний Файвка прожил на белом свете, послышались шаги, звякнули ключи, и мягкий женский голос обратился к нему:

— Мальчик, что ты плачешь?

Файвка робко поднял свои заплаканные глаза и увидел, что перед ним стоит, нагнувшись, Башева, молодая жена Лейбы-горбуна, его вторая жена, бывшая до замужества бедной сиротой… Ее лицо свежо, зубы сверкают, а веселые глаза с любопытством глядят на Файвку. Ее высокая грудь под сатиновой кофтой участливо, по-матерински нежно склонилась над Файвкой, как над плачущим грудным младенцем. В руке у Башевы большие ключи, она, видно, как раз вышла из лавки. Файвка собрался с силами и всхлипнул:

— Мой картуз, у-у-у… реб Лейба, он… у-у-у…

— Сорвал с тебя картуз? — разобрала Башева его телеграфный стиль. — Реб Лейба, говоришь?

— Ре… ре… реб Лейба.

— Тш-ш, тихо, мальчик, погоди чуток.

136

Часть пасхальной Агоды.

137

Традиционная магическая практика. Тяжелобольному ребенку добавляли новое имя, чтобы его не нашел Ангел Смерти. Одним из таких добавочных имен для мальчиков было Алтер. Это имя (Алтер, букв. «старик», идиш) должно было запутать Ангела Смерти, который послан за жизнью молодого человека.