Шкловцы

— Раз папа сказал, что это холодное, папа…

Это и ответ, и жалоба… Тетя Фейга, которая уже до смерти устала от угощений, кивает пучком цветов на шляпке и берет мальчика, который учит Пятикнижие, под свою материнскую защиту:

— Вот что выходит, когда подшучивают над детьми…

Ури встает и в сердцах накидывает пальто как плащ. Он взбешен. Мало того, что его сыновья не облегчили ему застольные труды, они их еще и усугубили. И он говорит жене:

— Знаешь, что я тебе скажу, Фейга? Лучше было бы оставить это твое «сокровище» дома.

Тетя Фейга дуется и хочет ответить, что это вовсе не она, а он, Ури, потащил детей к своей сестре… Да. Он, он… А теперь еще цепляется…

Тут, однако, торжественно открывается деревянная дверь второго флигеля, и на пороге между комнатами появляются младшая сестра Ури, Марьяшка-короткая со своим мужем Генехом.

— С праздником, Ури! С праздником, невестка!

Вот так радость.

За Марьяшкиными низкими плечами и коротенькой головой Ури различает в следующей комнате знакомую картину. Тоже мне новость! Круглый поднос со сладкими угощениями и тяжелыми бутылками посередине. Начинается третий акт угощения.

К Марьяшке семейство Ури идет не в духе. Во-первых, Марьяшка — младшая, да еще и «короткая» в придачу. Во-вторых, Ури и его брат Зяма выделили ей ее приданое, так что она может не строить из себя невесть что… В-третьих, Ури сердится на свою жену Фейгу из-за того, как она воспитывает детей, а Фейга сердится на него. У Файвки болит язык, а младший и старший, тот, который уже учит Гемору, просто подавлены общим дурным настроением.

Развязнее, чем к другим сестрам, входит Ури в жилище Марьяшки и сбрасывает свой «плащ» с решительным видом человека, который не собирается церемониться. Глядя с нескрываемой ненавистью на поднос с закусками, он ясно дает понять Марьяшке: она может сердиться сколько ее душе угодно, но никаких тейглех, никакого имбирного печенья и никакой другой сладкой дребедени он есть не будет, и кончено, и точка…

— Кто же это в силах съесть столько сластей? — поддерживает Ури его благоверная и качает прической.

Марьяшка-короткая выходит из себя: «Как же так? Ни за что ни про что! За что ж такое унижение?» Ее голос дрожит.

Ури становится жаль бедную сестру, и он предлагает компромисс:

— Ладно, чего уж там… Благословение, огурчик, то, сё…

Подхватываются тут же Марьяшка и Генех, ее муж, убирают большой поднос с опозоренными сластями и подают поднос поменьше — с соленьями.

Ури повеселел от того, что ему удалось одним махом отделаться от пятнадцати тарелок со всякими липкими штуками. На радостях он даже выпивает с Генехом, Марьяшкиным мужем. Они чокаются рюмочками водки, и Ури желает:

— Лехаим, Генех, лехаим, Марьяшка… Послушайте, дай боже, чтобы… чтобы, бы, бы…

— Чего ты бубнишь? — тихо говорит ему тетя Фейга. Она видит, что Ури, ее мужу, водка уже слегка ударила в голову, что язык у него начинает заплетаться. — Хватит выпивать, лучше закуси!

Раздается смех, праздничный смех, и Марьяшка подхватывает:

— Так или иначе… чтобы было чем закусить. В этом все дело…

Закусывают, и становится веселее. Невесел только Файвка. У него, бедного, болит обожженный язык… Младшенький лопает с блюдечка маринованные сливы; Велвеле, который уже учит Гемору, хрумкает квашеным огурчиком. Файвл тоже хотел бы полакомиться, но не может. Марьяшка подсовывает ему угощение, а он отнекивается.

— Чего это ты отнекиваешься, Файвеле? — громко удивляется Марьяшка. — А? Чего это он отнекивается? — обращается она к остальным.

— Он язык обжег, — проговаривается Рахмиелка, смакуя маринованную сливу.

— Кто тебя спрашивает, обжора? — вспыхивает Файвка и пихает его в бок.

Но это не помогает. Все смеются. Даже папа, который так подло заманил его отведать горячее коровье вымя, и тот смеется. У Файвки от стыда наворачиваются слезы. Он и полакомиться больше не может, и в печенки ему еще лезут. Чтоб оно сгорело, это вымя! В жизни он в рот его больше не возьмет.

Но вскоре Файвке предоставляется случай позлорадствовать над папой. Наступает черед горячих закусок, и Ури снова бастует. Он слегка опьянел и немного груб с Марьяшкой, которой выделил приданое, а она возьми и выйди замуж за такого болвана, как этот Генех.

— Последний раз повторяю, — заявляет в сердцах Ури, — нет! Еще раз нет, и точка!

И размахивает вилкой.

У него кишки не казенные, нет… Сколько раз он умолял, чтобы три его сестры готовили угощенье вместе… Вот с Зямой сестры уже давно в ссоре… Хотят, видно, и с ним поссориться. Ладно!

Видит Марьяшка, что ее горячим горшкам не повезло. Старшие сестры перехватили у нее Ури вместе с его желудком… Напичкали его. Она делает грустное лицо, а Генех выпучивает глаза, как теленок, который жует край скатерти. Ури становится жаль их обоих. Слегка устыдившись, он пожимает плечами: «М-м… да!..» Уловив это движение, Марьяшка тут же решает воспользоваться мягкосердечием Ури. Она делает плаксивое лицо и тихо говорит, что собиралась… что хочет предложить ему только одну закуску, нечто легкое, совсем легкое.

— А именно? — прощупывает почву Ури, оставляя вилку в покое.

— Фаршированные куриные шейки! — с великой скромностью отвечает Марьяшка.

— Фаршированные шейки! — вторит ей Генех, ее муж.

— Это у вас называется легкой закуской? — сверкает Ури косыми глазами.

— Не мукой фаршированные, — оправдывается Марьяшка, — а манной крупой.

— Манной крупой, — вторит Генех.

— На чистом курином жире и с куриными шкварочками.

— С куриными шкварочками, — вторит Генех.

— Что ты все подпеваешь мне, как помощник меламеда? — злится Марьяшка на мужа.

Видит Ури, что фаршированные куриные шейки могут нарушить мир в семье. Он сдается:

— Ладно, давай сюда свои куриные шейки!

Марьяшка-короткая, забыв о должном почтении к мужу, убегает на своих коротеньких ножках на кухню.

На стол куриные шейки прибывают в виде толстых кружков, чтобы Ури видел, что они уже нарезаны, уже зажарены, и не передумал. Нужно отдать должное, толстые монетки, на которые нарезаны шейки, прозрачно-буры, как старый янтарь, крупинки манки сыплются из среза, как мелкий бисер, воткнутые в крупу шкварочки сияют, как желтые топазы, а сама кожица прожарена до хруста… Сплошной соблазн, а не куриные шейки! Нужно обожраться, как Исав[120], чтобы не найти в себе сил попробовать этакой праздничной начинки. Дядя Ури укрепляется духом, распускает под столом узкий брючный ремень, выпивает последнюю рюмку, запускает вилку в мелкий бисер и желто-золотистые шкварки лучшего кусочка шейки и принимается закусывать — в последний раз, из последних сил. Он мучается, сопит и с трудом глотает.

— Ну, разве плохо? — справляется Марьяшка. — Кушай, кушай на здоровье! Возьми еще кусочек, вот этот вот, о!.. Что бог послал, то и… и то, то… то и… Что это… что с тобой? А?

В ту самую минуту, когда Марьяшка желает ему здоровья, дядя Ури слегка бледнеет, вилка выскальзывает у него из руки, он хватается за сердце, лоб покрывается потом.

— Ох… — слабо улыбается он и не может больше ничего сказать.

К нему бросаются до смерти перепуганные Генех-болван, Марьяшка-короткая и, разумеется, тетя Фейга, его жена:

— Что с тобой? Ури! Не пугай меня… Что ты молчишь?

— Ик!.. — хочет отшутиться Ури, но больше не может сказать ни слова.

Единственный, кто совершенно спокоен, это Файвка. Сцена напоминает ему ту, что до этого случилась с ним самим. Сперва он, теперь папа. Ему очень любопытно, чем все это закончится.

— Тихо! — кричит Генех и выпучивает глаза.

Он вспомнил! У него в спальне есть толченая лимонная кислота с содой. Пусть зять Ури выпьет полстакана и приляжет, все сразу пройдет…

— Э… — соглашается Ури, но больше не может сказать ни слова.

Ури торжественно отводят в спальню. Он еле волочит ноги. Конец его ремня свисает из-под сюртука. Его, как шаферы жениха, поддерживают под руки Марьяшка с одной стороны, Генех — с другой. Тетя Фейга идет следом и озабоченно покачивает шляпкой.

120

Голодный Исав, продав брату Иакову первородство за чечевичную похлебку, наелся досыта (Берешит (Быт.), 25:34).