Страница 26 из 41
Юля подняла на него глаза.
— Вот так! — вдруг вскричал он.— Вот так! Я вас поймал! — фотограф хлопнул по ящику аппарата.— Теперь вы никуда отсюда не денетесь!
— Что? — опомнилась Юля.— Ах вы хитрец!
— Что делать! — довольно улыбаясь и показывая зубы трех сортов, говорил мастер.— Что делать! Не всех же веселить птичкой. А вы не хитрите на своей работе? Чтобы все было хорошо?
Об этом смешном эпизоде и готовилась рассказать Юля Алексею. Она знала, что ему понравится. Но у эпизода было продолжение, о котором хотелось умолчать.
Фотография должна была пойти на стенд работников горисполкома, участников войны. Вчера, перед отъездом, ее вызвал председатель. Только войдя в кабинет, она увидела на столе стопку фотографий и все поняла. Впрочем, если сказать точнее, уже в ателье она знала, что с этой фотографией не все будет ладно.
Кивнув Юле, Николай Федорович расписал завтрашнюю ее командировку: семинар, ее выступление, напомнил, к кому надо зайти, куда позвонить, о чем напомнить, кому передать личный привет. Когда же его рука легла на стопку фотографий, Юля чуть напряглась — попыталась угадать, что скажет Николай Федорович о ее фотографии.
— Еще один вопрос,— гладко начал председатель, но вдруг замолчал. Он рассматривал ее фотографию. — Понимаете... — Николай Федорович подыскивал нужные слова и не находил.
— Понимаю,— неожиданно пришла на помощь Юля.— Я снимусь еще раз.
— Так-то лучше, Юлия Викентьевна,— обрадовался председатель и даже улыбнулся оттого, что сложная ситуация разрешилась так просто. И заторопился высказаться:—А то увидят и скажут: что, мол, за киностудия тут?
— Я возьму ее домой.
— Вот-вот — домой. Дома она будет на месте. Прямо скажу: вы на ней кинозвезда, а не исполкомовский работник, заведующий отделом. Кадр, так сказать, из фильма. Слишком уж, понимаете...
— Я понимаю, Николай Федорович,— поспешила еще раз согласиться Юля.— Я и сама так думала...
— Сфотографируйтесь еще раз,— распорядился председатель.— И знаете, так...—Николай Федорович показал как, и Юля вспомнила разговор в ателье.— Ну, не так, разумеется,— поправился председатель, увидев что-то в ее лице.— Короче, вы сами знаете.
— Хорошо, Николай Федорович,—сказала Юля, подумав, что ей предстоит трудная встреча с фотографом.— Не беспокойтесь.
— А фотография очень хорошая.— Председатель тряхнул головой, протягивая ее Юле.— И как он вас это?.. Или вы сами такая? Не знал, не предполагал...
— Ох, Николай Федорович, давно уж я не такая! Это он меня заставил побыть такой.
— Умеет...— сказал председатель, шевеля уже бровями, переключаясь, видимо, на другое.— Значит, вы все поняли? Тогда до понедельника. Георгию Анисимовичу мой персональный. Скажите: ждем в гости.
— До свидания, Николай Федорович.
Вечером они встретились у дверей гостиницы. От камня стен несло дневным теплом, было душно, время прохлады еще не наступило.
— Здравствуй. Пошли?
— Куда?
— Все равно...— и сам выбрал направление. Шли не в ногу, долго молчали, Алексей что-то
насвистывал, держа руки на груди, был независим, отдален.
— Скажи, ты помнишь, как мы встретились? — спросил вдруг.
— Конечно, помню. В исполкоме. У меня в кабинете. Я как раз Сонина чистила. Ты вошел без спроса, а я его чистила...
— А как именно, не помнишь?
— Обыкновенно...
— Не совсем... Это тебе казалось, что обыкновенно. А я сразу обратил внимание на чистку твою. Хочешь, напомню?
— Напомни.
— Слушай. «Павел... там Петрович!»
— Фомич.
— «Павел Фомич! Как тебе не стыдно! Ну пусть кто угодно, но чтобы ты!..» Я сразу обратил внимание, во-первых, на это «ты». Он ведь старше тебя...
- Ну, мы с ним так давно работаем!
Слушай дальше. «Пусть кто угодно, но чтобы ты! Фронтовик!...» Он сначала готов был сопротивляться, но как услыхал твое «фронтовик», запыхтел, засопел — прижала ты его этим к стенке— не вырваться.
— Так он же...
— Не в этом дело. Я о другом. О том, что всех вас, воевавших, отличает.
— Что?
— Ну, тут двух слов не хватит. Многое. Главное, наверно, мерки. У вас на все прежние мерки. Внешне вы — как все, а чуть копнешь — и на войну наткнешься. А ведь с конца войны — сколько? Семнадцать лет. Есть у меня знакомый — генералмайор в запасе. Я с ним запросто: Пал Василич, Пал Василич, чуть ли не по плечу хлопаю. А чувствую— только терпит. И такая у него иной раз тощища в глазах при виде этих разноцветных, разногалстучных, разнопиджачных штатских! Так бы, наверно, и рявкнул однажды: смир-но! Почему беспорядок? Где командир? Построиться! Доложить!.. А меня бы в первую очередь: р-разговорчики, р-рядовой! Как стоите?
— К чему ты об этом заговорил? — насторожилась Юля.— Может, хочешь сказать, что я такая?
— Ну что ты! — рассмеялся Алексей.— Ты ведь не кадровая. Но тоже, наверно, спросила бы меня при удобном случае: а по болоту ты ходил? С пулеметом?
— Глупости.
— Так ли? Впрочем, ты права: ненужный разговор. Просто я хотел рассказать тебе, что я тогда, в кабинете, о тебе подумал.
— Что?
— Что мне с тобой будет трудновато.
— Ты... разве ты тогда уже знал, что мы будем вместе?!
— А как же! — рассмеялся Алексей.— Ясно, знал. По тебе же все сразу видно!
Юля подняла к нему голову.
— Чего ты от меня сегодня хочешь? Не пойму. Чего ты добиваешься?
Алексей не ответил. Шел, все так же держа руки на груди,— обособившийся, отдалившийся, чужой.
Пройдено еще сколько-то кварталов, сказаны еще какие-то слова, разговор изменился, стал мягче: Юля опять уступила.
— Может быть... может быть... Наверное, ты прав,— говорила она.— Я и сама себя ловлю на этом. Недавно ехала в троллейбусе, задумалась— и вдруг краем глаза увидела окно, оклеенное полосками бумаги. Как в войну, чтобы сохранить при бомбежке — крест-накрест. И я вздрогнула: показалось — война. Не успела от нее защититься, и на какое-то мгновение перенеслась туда. Туда— там бомбежки, солдаты, костыли, хлебные карточки, радио: «От Советского Информбюро...», ужас, холод...
— Знаешь,— разоткровенничалась она,— меня даже запахи переносят в прошлое. Валерик, помню, маленький еще был, придет домой — мокрешенек,—на санках катался. Я его раздеваю, носочки стаскиваю... И как пахнет на меня мокрой— от тела — одеждой,— так сразу переношусь туда. Там костер в снегу, от моей шинели валит пар, я переобуваюсь — с задания пришла, вокруг все свои, даже голоса их слышу... Сколько тебе было в сорок втором?
— Десять.
— Вот ты говоришь — меряем военными мерками... Не знаю... Наверно. Это сильнее нас... Не придирайся, пожалуйста, ко мне. Ты так часто меня осаживаешь, что я уж и не знаю, где я права, а где нет. Конечно, что-то осталось. Но разве это так уж страшно? Да и ведь не начальник мы и подчиненный.
— Не дай бог! — опять засмеялся Алексей.— Я из строптивых, Юля. А таких военные особенно не любят. У них, знаешь, зуд появляется от желания переломить упрямца во что бы то ни стало. Будь я твоим подчиненным, ты б однажды, глядя на меня вот так вот,— показал,— с прищуром, процедила: «Попадись ты мне в партизанском отряде, я б тебя...»
А ты мне как раз там и попался...— Это прозвучало так неожиданно, что Алексей остановился.
— Что ты, Юля?
— Я тебе не говорила. Не знала, как ты к этому отнесешься.
— К чему? Что за фантастика?
— Когда я увидела тебя в первый раз, у меня сердце оборвалось. Понимаешь... ты — это был он. И столько же лет. И все, все — походка, улыбка, голос, взгляд...
— Да кто ж он такой?
— Он... партизан. Я была тогда девчонкой, а ему было столько же, сколько тебе сейчас. Понимаешь? Прошло столько лет — и я снова встречаю его — неизменившегося. И сейчас мне трудно разобраться: ты? он? Я постарела, а когда увидела тебя, показалось: нет. Стареешь ведь не душой— лицом, телом... Когда я с тобой, забываю, сколько мне; кажется — снова семнадцать...