Страница 20 из 41
Здесь, на каменном мысу, в казарме, которая звалась кубриком, на берегу в скалах, куда удирали купаться (соревнуясь, кто дальше нырнет), плавать в шторм, проверяя свою храбрость, Ваганов подружился со Стасом. Это получилось легко: их койки стояли рядом, оба были крепки физически, прочитали одни и те же книги, у обоих был одинаковый взгляд на многие вещи, например, оба презирали тех, кто выслуживается, и для себя считали это запретным.
За спиной Стаса тоже был красивый город, улица, где встречались все, и любовь, о которой хотелось говорить.
Говорил больше Ваганов. Стас не был лириком, он был человеком дела, организованнее, целеустремленнее, но Ваганова слушал — сначала с усмешкой, но чем дальше, тем серьезнее, находя в его откровениях то, что испытал сам, но высказанное лучше, чем смог бы он.
Они дружили; без дружбы было нельзя в их возрасте, когда ничего не держат на донышке и почти все доверяется другу и проходит его проверку.
Когда Ваганова переводили в другую часть, старшина, наблюдавший его, был единственным из командиров, кто подошел к нему и угостил папиросой. Он сидел рядом и все поглядывал на Ваганова, пока не решился на прощальные слова:
— Вы, Ваганов, все к сердцу, как говорится, слишком близко принимаете,— высказал он свои наблюдения. — В армии так нельзя. Очень уж вы, как говорится, впечатлительны. Так что...— Старшина встал и протянул Ваганову руку.
Ваганов, все еще помня старшину у своей тумбочки, помедлил, но руку все же подал, исподлобья на него глядя.
Стас проводил его до машины. Скуповатый на проявления чувств и слова, он только пожал руку, сказал:
— Давай.— И пообещал:—Увидимся.—Круто— может быть, слишком круто, но так было надо — повернулся и ушел. Стас не оглядывался.
Все, что нужно было сказать, он сказал пожатием руки.
И все-то три года армии были для Ваганова бесконечной полосой стычек с командирами разных рангов, непослушанием, пререканиями, которые в армии классифицируются как «попытка невыполнения приказания», и последующими за этими «попытками» наказаниями, обидой и даже слезами, скрытыми от чужих глаз ночной темнотой.
Надо тут оговориться: с первых же дней армия предстала перед Вагановым той своей стороной, какой предстает она перед упрямцами, из коих, тем не менее, нужно сделать солдат. Ваганов не скоро понял: армия есть армия, это машина на старте, автомат с взведенным затвором — и каждая деталь этого механизма должна быть притерта, смазана и прогрета.
Армия — жесткая, суровая школа. Но этим и полезна. С юнцов она быстро сшибает успевшие отрасти рожки, петухов учит направлять энергию куда надо и поукорачивает хвост.
Подвергая различным и сильным испытаниям молодого, скажем так, человека, армия в кратчайший срок — она наверняка должна знать, кого послать в разведку— определяет, кто ты есть. А старшины в этом деле незаменимые специалисты, специалисты-физиономисты. Они точно знают, кому вынести благодарность, кого сделать младшим командиром, а кому «впилить» два наряда вне очереди.
И коль все это происходит на твоих глазах, ты скорее, чем в других условиях, становишься реалистом, что после школы очень важно.
Армия учит терпению и выдержке — свойствам жизненно необходимым,— терпению и выдержке. Приучает к любому труду: даже самый неприятный и однообразный ты в состоянии выполнить после двух-трех лет службы.
Если хлебнешь в армии всего, чем она богата, из юнца ты превратишься в мужчину.
И только в одном, только в одном ты останешься романтиком...
В армии, в воинской части, отгороженной от остального мира высокой стеной, понимаешь, какое чудо живет рядом с тобой на земле,— женщина; какое чудо переходит улицу вон там, впереди, где сейчас протопает, раздувая чуткие ноздри, твоя рота.
Старший лейтенант Горб, новый командир Ваганова, с первого взгляда почувствовал упрямство в Ваганове и задался целью его переломить. Глаза Горба загорались, когда ему докладывали об очередном непослушании Ваганова; старший лейтенант бросал другие дела и приказывал немедленно привести строптивого. В казарме раздавался громкий голос дежурного:
— Матрос Ваганов — к командиру роты!
И Ваганов, одиноко сидевший на койке, с еще красными от недавних переживаний щеками, поднимался и шел к эшафоту, чувствуя, что еще немного, и он не выдержит и натворит настоящих глупостей.
Старший лейтенант Горб и командир, доложивший о «попытке», подолгу молчали, разглядывали неслуха Ваганова.
Потом Горб вставал и некоторое время смотрел, заложив руки, в окно, будто и не было в кабинете матроса Ваганова и младшего командира, который не спускал с Ваганова враждебных глаз. Ваганов переминался с ноги на ногу и ждал оглашения приговора. Ему очень хотелось, чтобы приговор не содержал еще и назиданий, а был короток, потому что и ему, и командиру роты, и младшему командиру было ясно, что все беды Ваганова - «от его внутренней недисциплинированности».
Иногда дело действительно оканчивалось коротким, как команда, оглашением наказания, иногда Горб расхаживал по комнате и недоумевал:
— Не пойму я вас, Ваганов. То ли вы вообще странный человек. То ли... Сидит, понимаете («понимаете» — одно из самых часто употребляемых командирами слов в армии, причем произносят они его, привыкнув к нему, так по-своему, что звук этот становится со временем прозвищем командира, «пняете», например),—сидит, понимаете, в вас какой-то бес сопротивления и ничего с ним не сделать. Вы же сами от него страдаете! Так, Ваганов?
— Да,— с неохотой соглашался Ваганов.
— Не «да», а так точно,— поправлял его Горб.
— Так точно,— деревянно повторял Ваганов, невидяще уставившись на старшего лейтенанта, и тот, услышав это деревянное «так точно», спотыкался, останавливался и некоторое время смотрел на Ваганова, словно прозрев...
— Можете идти! — вскрикивал он, стремительно садясь на свой стул и хлопая ладонью об стол; челюсть его шевелилась, дрожала, сдерживая поток слов, которые ему хотелось наговорить Ваганову, но на то он и был командир, чтобы вовремя опоминаться.
Получив эту минутную свободу, Ваганов круто и четко поворачивался и, выходя из кабинета, глубочайше вздыхал.
Но уж если Горб видел настоящее сопротивление Ваганова, он преображался, как охотник при виде дичи. Если поймать Ваганова на настоящем сопротивлении, можно показать ему кузькину мать, да не просто кузькину, а армейскую кузькину мать.
Так было, когда Ваганов начал отпускать волосы— после двух салажьих «лысых» лет. До официального срока не хватало каких-то полутора месяцев, и Ваганов обзавелся прической... если можно назвать прической полуторасантиметровые волосы, впервые чуть подкороченные машинкой сзади и с висков.
Тут надо сказать, что означает прическа в армии. Это, без преувеличения, повышение в ранге — как, к примеру, появление нашивки на погонах. С этого момента ты уже не салага — как звучит это слово, брошенное «старичком» униженному в правах «молодому», да еще с соленой добавочкой, которой старичок окрасит и без того уничижительное слово. Салага настолько ничтожен, что не поймет того, о чем говорят старички, ему нельзя доверить тайны, он не знает жаргона старослужащих и вообще не нюхал пороху! Но если тебя перестали стричь наголо и ты завел прическу, ты — человек, ты сразу поднялся на уровень бывалого матроса, и никто не смеет уже произнести при тебе слова салага.
На «гражданке» все они кем-то уже были. Кто умел драться, а кто блистал на танцплощадках, кто по-особому свистел, а кто был чемпионом города в спорте, кто хорошо одевался или носил волосы до глаз, кто рано усвоил высокомерие и был опасно язвителен, кто рассказывал анекдоты, легко «хохмил», кто был «приблатнен»...
В армии большинство этих прежних талантов перечеркивалось, и авторитет нужно было зарабатывать с нуля; армейские же таланты — совсем другие...
Да, салаги были нулями, их и стригли «под нуль».
На фотографиях перед армией они все выглядели повидавшими жизнь людьми; первые же армейские карточки показывали лопоухого, перепуганного, с напряженной физиономией и вытаращенными глазами салагу.