Страница 4 из 18
Так и прошла для Витюни зима — вдали от настоящего хоккея — в школе, в изостудии, дома. От того, что они с Арканом никак не встречались, вражда оставалась без изменений. Может, если бы Аркан поймал его и отлупил, все бы кончилось на этом.
По календарю весна уже наступила, а на самом деле была еще зима. Несколько дней подряд дул холодный ветер. Детей старались на улицу не выпускать. Они торчали в окнах и смотрели на боком идущих прохожих, на струйки снежной крупы, которую ветер гнал по асфальту мостовой, на воробьев, которым ветер задирал хвосты Воробьи садились на подоконники и заглядывали, вытягивая шеи, в окна.
И вдруг в одну ночь северный ветер перестал и подул южный. Южный ветер был теплый и душистый, будто он побывал в саду. Может, так оно и было. Сразу же произошло множество перемен. В проруби на пруду побежала веселая похожая на гармошку, рябь. Земля оттаяла, почернела, стала разваливаться и словно бы всходить, как тесто. В сухом кустике полыни Витюня нашел молодую веточку. Растер ее и понюхал — запахло летом. Водосточные трубы гремели бесперебойно — как барабаны, встречающие высокого гостя. Капель была похожа на стеклянную ширму.
Собаки бродили по двору и принюхивались ко всему — все запахло по-новому и, наверно, очень остро. Они часто и с наслаждением отряхивались, хлопая ушами и чуть не валясь с ног. На сухом островке асфальта во дворе разлегся рыжий грязный кот. На своей скамейке появился Кузьмич.
Дог, ставший за зиму величиной с жеребенка, но нисколько не поумневший, от весеннего воздуха совсем одурел. Увидав кота, он кинулся к нему со всех длиннющих ног, затормозить не смог и сшиб вскочившего кота; тот взлетел на дерево. Дог лаял и скреб по стволу лапами а кот смотрел на него круглыми, полными ненависти глазами.
Свою группу «Хоккеисты» Витюня не то чтобы закончил, а подойдя как-то к ней, не увидел — что еще можно сделать, — и сказал Ларисе Владимировне: все.
— Все — так все, — согласилась Лариса Владимировна, — Окурок только у этого убери, по-моему, он и без него «хорош». Ребята, — обратилась она ко всем, — хочу вас обрадовать: через ни недели открывается новый Дом культуры. Нам предложили выставить там свои работы. Я отобрала десять. Твою тоже, — обернулась она к Витюне.
На радостях Витюня чуть не попал в этот день в лапы к Аркану. Спеша домой рассказать новость, он не заглянул сперва, как обычно, за угол и прямо-таки налетел на Аркана. Добро еще, тот нес охапку досок, — хотел пнуть его, да и то не достал. Крикнул вдогонку «Ух!», потопал для острастки ногами, но досок не бросил.
Витюне показалось, что Аркан топал на этот раз не как на врага, а просто как на маленького, чтобы попугать. И настроение у Витюни стало еще лучше.
А дома — никого! Рано прибежал. Кому бы позвонить? Помидору!
— Пашк! Это ты? Слышь, синьор, я на выставке буду! Ну, моя работа. Какая, какая! «Хоккеисты!» Придешь посмотреть? Ну и что, что видел, — то ж в студии было, а то на выставке. И будет написано: Виталий Снежков. Все как полагается. Придешь? Ну, пока…
Потом пришел отец, потом появилась мама. И Витюня рассказал про все еще два раза.
— А Лариса Владимировна там будет? — спросил отец. — Непременно поговорю с ней. Непременно! Пойдем все вместе, так ведь, Лена? Надо художественную школу? Ты хочешь, Витя?..
Разговоров о выставке в этот вечер было еще много. Отец несколько раз подходил к пластилину брал его в руки, мял, говорил «да-а» — и клал на место. Витюня пообещал, что не пропустит больше ни одного занятия в изостудии, а отец сказал что купит ему книги о художниках.
— По десяти рублей за книгу, — вставила мама.
— Ну, раз в два месяца можно, — подсчитал отец.
Потом он позвал Витюню на балкон, и они постояли там, в теплой уже темноте. В запахе вечера был и запах снега, и уже открывшейся ветру земли, готовящихся к весне почек, сырых от брызг капели стен, мокрого тротуара и главный запах — теплого ветра, прилетевшего издалека, где уже цветут сады. Оба молчали, слушая беспрестанный плеск и звон и гулкое частое бамканье в водосточных трубах.
Слушая это бамканье, Витюня вдруг подумал, что с крыши по трубам спрыгивают и спрыгивают и разбегаются внизу какие-то маленькие существа, крохотные человечки, прилетевшие вместе с южным ветром.
Об этих человечках — раз уж они придумались — можно было думать и дальше, но выходило как-то по-девчоночьи — вроде игры в куклы, и немного смешно. Человечки будут вытаскивать из-под земли зеленые травины, расправлять желтые цветы одуванчиков, будить от спячки божьих коровок. Будут долго копошиться повсюду — пока повсюду не настанет весна.
— Слышь, пап? — сказал все-таки Витюня: — прыг! прыг! Слышишь?
— Капли-то? Да, действительно: прыг! Похоже. Весна…
О человечках Витюня не сказал — постеснялся.
— А вот еще интересно, — сказал Витюня, — где мою работу поставят: на столе или у окна?
Наверно, это был первый такой день у Витюни и первый такой вечер, когда обо всем думалось легко и хорошо, а Аркан, если и вспоминался, то думать не мешал и был не страшный, а вроде мультипликационного волка, которого всегда можно обдурить.
Вдоль всего вестибюля — он шел от входа влево и вправо — стояли колонны. Акварели были развешены на стенах, а три скульптурные работы стояли на низких глубоких подоконниках.
Открытие Дома культуры уже состоялось; сейчас, в ожидании концерта, все ходили по вестибюлю, заглядывали в зал, поднимались на второй этаж, где был буфет.
Большинство смотревших выставку, наверно, впервые видели детские рисунки, поэтому ничего не говорили, а только переглядывались и делали понимающий вид. Зато в скульптуре разбирались, оказывается, все. Тут уж говорили не стесняясь. Полагалось хвалить, и — хвалили. Кроме Витюни, выставились Нина Гореева и Вова Тиунов. Нина была малышка, она вылепила Красную Шапочку, собирающую грибы, а Вова сделал матроса революции. Перекрещенный пулеметными лентами, он стоял, широко расставив ноги и держа обе руки на маленькой винтовке. Матрос стоял твердо и был хорош. Может быть, у него была чуть толстовата шея, но из-за этого он казался еще крепче, и было видно, что его не согнуть.
И Красная Шапочка, и матрос нравились всем: их хвалили сразу же. Перед группой Витюни задерживались. Молчали, разглядывали, потом кто-то произносил:
— Оригинально. — И с ним немедленно соглашались: да, это, без сомнения, оригинально.
Но странно звучало это слово! Оригинально — не в том смысле, что остроумно или необычно, или как там угодно, а в том, что они такого не видели.
Потом кто-то говорил:
— Самостоятельно.
И опять все соглашались: да, действительно самостоятельно.
Потом кто-то умно добавлял:
— Такой, знаете, контраст.
И все поддакивали: в самом деле контраст. Только посмотрите на эту фигуру!
Были каникулы, и Витюня заходил на выставку почти каждый день. Он разговаривал со Светой Назар, гидом выставки, — она тоже ходила в изостудию, но, кажется, поздно спохватилась: у нее получалось хуже, чем у малышей. Света бралась то за то, то за это, но, поработав немного, бросала, думая, что ее призвание в другом. Зато гидом она была незаменимым. Может, ее призвание было в этом.
Чуть кто из посетителей Дома культуры сворачивал к выставке, Света оставляла Витюню и твердым шагом направлялась к нему.
— Вы на выставку? — спрашивала она сразу изменившимся голосом, и глаза ее — вот странно! — холодели и уже не смотрели ни на посетителя, ни на то, о чем она рассказывала. Они, казалось, видели все и ничего одновременно.
— Посмотрите на эту работу, — начинала она голосом старшего по возрасту, — обратите внимание на ее общий тон — он какой-то тревожный…
Посетитель, случайно забредший в открытую дверь и мечтавший, быть может, о тишине и одиночестве, понимал, что влип. Он понуро ходил за Светой и косил глазом на открытую дверь, за которой позванивала блестящая ширма капели.
— А эта вот работа, — упоенно шпарила Света, — отличается оригинальностью, и, как бы это получше выразиться, очень реалистична… — Работа была Витюни.