Страница 8 из 20
— Кончай ублюдка, — пьяно ярится чей-то голос.
И тонкий, задыхающийся вопль. И тишина…» (так и хочется добавить: «И мертвые с косами стоят…»)
И темнота, и спальня, и сам факт удушения несколько из другой оперы, о другом русском царе, сыне Петра III — Павле I.
Позднее, в тексте появляется и роковая записка, естественно без упоминания о подлинности. А пока умирающий старик Алексей Орлов кается перед убитым им императором и вспоминает как Павел заставил его участвовать в почетном перезахоронении Петра III и нести корону: «И я понес… Он думал, — шептал старик, — я со страху… Потому что холоп… А я… как покаяние… — Он задумался и прошептал: — А может потому, что холоп?»
Оставим пока в стороне вопрос о «холопстве» Алексея Орлова. Обещаем читателям позднее спеть по этому поводу целую «сагу». А пока мимоходом отметим пристрастное доверие Радзинского к версии о том, что Павел I не был сыном Петра III. Сами Романовы относились к этой легенде с большим юмором. Есть мемуарная запись о том, как Александр III, узнав о ней, перекрестился: «Слава богу, мы русские!» А услышав от историков опровержение, снова перекрестился: «Слава богу, мы законные!» Но дело не в исторических анекдотах, а в том, что и облик, и характер и жуткая судьба дух императоров — Петра III и Павла I — на редкость похожи. «Записки» же Екатерины II, в которых многие ищут подтверждения незаконнорожденности Павла, при внимательном чтении оставляют разочаровывающий ответ на этот вопрос: Павел — сын Петра III.
7
Алексей Григорьевич Орлов
(Продолжение)
— Что это вы все «холоп» да «холоп»? От холопа слышу!.. Эта роль ругательная, попрошу ко мне ее больше не применять.
А теперь перенесемся в Италию, где закручивается авантюра с самозванкой. Прежде всего зададимся вопросом, а что собственно Алексей Григорьевич делал в Ливорно? Согласно версии Радзинского, он находился там в опале, не имея права вернуться в Россию после того, как Екатерина II, боясь влияния Орловых, заменила Григория Григорьевича Орлова на Потемкина.
Тот факт, что между Орловым и Потемкиным проскользнул еще и Васильчиков — мелочь, не заслуживающая внимания. Такая же не достойная «большой литературы» мелочь, как то, что Екатерина отстранила Григория далеко не по своей воле. Н. И. Панин, благодаря сложной интриге, сумел вывести фаворита из игры, направив его на Фокшанский мирный конгресс, где Григорий Григорьевич — слабый дипломат — благополучно провалил переговоры с Турцией. После такого фиаско он больше не мог исполнять роль «первого лица» после императрицы. Его место занял ставленник Панина Васильчиков, во всем исполнявший волю покровителя.
Лишившись опоры в лице Орловых, Екатерина оказалась в кольце сторонников панинской партии, поддерживавшей ее сына. Это окружение с невероятным трудом сумел разблокировать только Потемкин. Обвинять императрицу в том, что она сама избавилась от Григория Григорьевича, значит думать, будто дальновидный умный политик своими руками подпилил ножки у собственного трона, чтоб он пришелся как раз в пору подрастающему сыну.
В Ливорно же Алексей Григорьевич не просто маялся бездельем опального вельможи на почетной должности. Он командовал флотом, только что закончилась война, в желание турок поддерживать мир верилось еще очень слабо, военные корабли России оставались в полной готовности. Пороховой дым продолжал витать над Средиземным морем. Этого напряжения не чувствуется у Радзинского. Впрочем, мы не справедливы к автору: один эффектный взрыв у него все-таки есть.
Нет, это не Чесма и не Архипелаг в огне, ведь там граф выступает как настоящий герой, а у Радзинского Орлов — птица хищная. Поэтому…
«Был сентябрь 1774 года. Главнокомандующий русской эскадрой граф Алексей Григорьевич Орлов устраивает небывалое зрелище — „Повторение Чесменского боя“. Дымок на борту адмиральского судна „Три иерарха“ — ударила пушка. И загорелся фрегат „Гром“, изображавший корабль турок. Крик восторга пронесся в толпе. С набережной было видно, как забегали по палубе „Грома“ матросы, пытаясь тушить огонь. И опять показался дымок на адмиральском корабле, и опять ударила пушка. „Гром“ пылал, охваченный пламенем с обоих бортов. Толпа неистовствовала…
— Шлюпку на воду — спасать несчастных „турок“, — распорядился граф».
Отвратительная картина, и отвратительный человек, который для забавы нескольких итальянских художников (их Радзинский сравнивает с итальянскими революционерами — карбонариями — не замечая, что последние появились уже в XIX в.) способен вот так «игрушечно» жертвовать живыми людьми — своими солдатами.
Разумный читатель спросит: «Стоит ли тратить военные корабли и матросов в столь грозное время?» Неразумный махнет рукой: «У нас всегда людей не жалеют. А уж тогда, при крепостном праве! Кто ему были эти солдаты? Рабы». После таких слов мы можем поздравить г-на Радзинского, но не читателя.
Конечно, командующий эскадрой А. Г. Орлов-Чесменский собственных кораблей на воздух, тем более с живыми людьми не пускал. И люди, и корабли были слишком дороги. Он с ног сбился, чтоб укомплектовать экипажи, нанимал иностранных морских офицеров, заказывал Сен-Жермену знаменитый «русский чай» — слабый наркотический напиток для поддержания сил матросов в походе. Во флоте графа боготворил, рядовые бросались закрывать его собой во время Чесменского сражения. Стали бы люди любить самодура, который ради развлечения итальянской публики жжет их на корабле? Может, они шли умирать по холопской преданности? И все эти Ларги, Кагулы, Чесмы, Измаилы и Калиакри — взлет рабской любви к собственному ошейнику? По логике Радзинского — да.
Но вернемся к кораблю. Кто и когда его жег? В начале 1772 г., т. е. еще во время войны Алексей Орлов заказал известному тогда художнику Геккарту четыре картины на темы Чесменского сражения. Заказал не из личного тщеславия. Победа русского флота имела большой резонанс в Европе. Прекрасно понимая свой «политик», командующий прибег к несколько необычной для нас форме наглядной агитации. Сейчас для воздействия на публику сняли бы фильм, тогда — написали картины. Алексей приказал сжечь на ливорнском рейде старое транспортное судно, чтоб художник мог воочию увидеть взрыв корабля и «достоверно» запечатлеть его. Но людей на шхуне, конечно же, не было.
Фраза о спасении «несчастных турок», презрительно брошенная Орловым по отношению к собственным солдатам, возбудила в моей памяти другой эпизод, которого у Радзинского естественно нет, но о котором стоит знать читателям. Во время Чесменского сражения взорвались два корабля, сцепившиеся мачтами — русский и турецкий. Многие погибли, но еще больше народу выбросило взрывной волной за борт. Русские лодки подбирали всех, не деля на своих и чужих тех, кто обрел «второе рождение».
— Что-то это мне напоминает, — скажет читатель. — Похожее я когда-то уже слышал, только забыл.
Правильно. Слышал. А забыл зря. Точно также поступали советские солдаты, спасая немецкий госпиталь из затопленного водами Шпрее берлинского метро. Это у нас «национальная особенность русской охоты».
Теперь, как и обещала, сага о «холопстве» Алексея Орлова.
«Любовь раба» и вообще тема нравственного рабства пронизывает все произведение Радзинского, посвященное русскому XVIII в. Фабула его такова. Граф, герой, командующий флота, увешанный орденами и безжалостно шутящий чужими жизнями — в душе был и остался холопом, которому Екатерина II, единственная свободная хозяйка вся Руси, может приказать любую подлость. И он, первый (на самом деле второй — О. Е.) георгиевский кавалер, легко рисковавший собой на поле боя, в обыденной жизни выполнит все, что ему приказано, сознавая свое холопство, мучаясь от содеянного, но не обладая нравственной силой свободного человека, чтоб переступить через волю хозяйки. Поэтому он, даже полюбив княжну Тараканову, предает ее в руки безжалостной императрице, а сам навечно сгибается под тяжестью собственного греха. Можно ли найти сюжет, лучше раскрывающий самую сущность духовной трагедии России во все века? «Любовь раба». На кого бы она ни была обращена — на женщину, на родину, на семью — она все равно остается рабской и в конце концов приносит с собой только горе и боль.