Страница 11 из 20
Связь загадочной дамы с Турцией тоже предавала ей особое обаяние. Для европейской культуры XVIII в. был характерен сильный «ориентализм», т. е. интерес ко всему восточному, будь то дамский головной убор — стилизованная чалма — в котором щеголяют очаровательные модели Лами и Боровиковского, или тайные мистические общества, пришедшие якобы из Египта или Индии. Сент-Жермен призывал своих последователей «учиться у пирамид», «великим кофтом», т. е. представителем некоего коптского масонства, именовал себя Калиостро. Именно в рамках этого «ориентализма» сложилась традиция приписывать всему загадочному и демоническому турецкие и шире просто восточные черты. Это характерно для литературы, музыки, живописи XVIII–XIX вв. Черт или смугл, или одет как турок, или имеет восточные черты лица. Княжна — роковая женщина, в ее природе силен отпечаток обольстительного демонизма.
На ту же мысль наводит и подчеркиваемое во всех ее портретах косоглазие — отличительная черта ведьм. Характерно, что никому, кроме священника, косоглазие не помешало оценить загадочную княжну как исключительную красавицу. А вот ксендзу Глембоцкому, не фигурирующему у Радзинского, именно эта деталь в ее облике чем-то не понравилась. «Если бы не косые глаза, она могла бы соперничать с настоящими красавицами», — пишет он.
Умение менять образ буквально в мгновение ока, превращаться в кого-то другого, тоже служит характерной чертой человека, занимающегося магией. «У нее были не только разные имена, но, клянусь, и разные лица! — говорит в начале своего рассказа де Рибасу маркиз де Марин. — Вот ее волосы кажутся совсем черными и глаза становятся как уголь — и она персиянка… Но вот ты видишь, что на самом деле ее волосы темно-русые, а лицо — с нежным румянцем и веснушками. И она славянка, клянусь! А вот она повернулась в профиль, и этот хищный нос с горбинкой, и этот овал… она уже итальянка, дьявольщина!»
Алин — несчастный падший ангел, которого каждый из ее новых поклонников готов поднять из бездны. Но… по чисто мифологическому закону, все, что связано с нижним миром, несет на себе печать демонизма, не может никого возвысить в духовной сфере — только в материальной. Поэтому, желая спасти своего идола, влюбленные кавалеры и не замечают, как падают сами и оказываются в той же грязи, что и их ночной кумир.
Но и это еще не все. Соблазн соприкосновения со сказкой, с «1000 и 1 ночью» наяву, с феерией восточного волшебства, которое может сделать гонимую, утратившую престол принцессу обладательницей несметных богатств и хозяйкой огромной империи, был слишком велик. Он полностью укладывался в культурный контекст времени. Разве мало было таких принцесс? Особенно в России? А сама Елизавета Петровна? А Екатерина? Все казалось возможным!
К тому же образ преследуемой, вынужденной скрываться и преодолевать множество опасностей прекрасной дамы королевской крови нуждался в неизбежном появлении верного, сильного и благородного рыцаря, который окажет ей помощь и защиту. И они появлялись… многие верные и благородные, но не слишком сильные рыцари. Вот тут ловушка и захлопывалась. Происходило преображение героини, сразу переводившее ее на совершенно другой уровень — уровень роковой женщины, дамы пик, о котором мы уже говорили. А герой, только что ощущавший себя защитником и покровителем, оказывался ее рабом. Жалким, растоптанным и не имеющим силы возражать приказаниям хозяйки. «Она захотела, и маркиз де Марин превратился в фальшивомонетчика, в шулера… Мне все время нужны деньги… только с деньгами я могу показаться к ней. Я ненавижу ее, когда ее нет. Но она велит — и я скачу в Рагузу помогать ей бежать от долгов. Она — мое проклятье… И если вы пришли ее убить — постарайтесь это сделать поскорее», — умоляет де Рибаса несчастный Марин. Тема порабощения душ тоже связывает образ Таракановой с инфернальным миром.
Поразительно, но описывая бесконечные варианты рабов самозванки от Эмбса и Рошфора, до Лимбурга и Доманского, Радзинскому ни кого из них не приходит в голову обвинить в «холопстве». Хотя большей потери собственной воли, чем у любовников-слуг самозванки, трудно представить. В уже цитированном нами последним разговоре Таракановой и Орлова княжна говорит, что проиграла, потому что «впервые встретилась с любовью раба». Это ложь, при чем не только в устах Алин, но и самого автора. Ни какой другой любви, кроме рабской, мнимая принцесса не знала, и унижать чужое чувство до состояния собачьей преданности ей чрезвычайно нравилось. Просто в случае с Алексеем Орловым она столкнулась либо с чужим рабом, как настаивает Радзинский, либо со свободным человеком, как считаем мы.
Обоснуем нашу точку зрения. Поклонники Алин становились ее невольниками, не только благодаря личной красоте и обаянию самозванки, а еще и благодаря тому, что в силу происхождения и воспитания уже были «невольниками» определенной культурной традиции — западного «ориентализма» XVIII в., в которую Алин так блестяще вписывалась. Поэтому их поведение было заранее как бы закодировано собственной культурной принадлежностью.
Что же касается Алексея Орлова, то его отношение к европейской культуре было более опосредованным. Дело здесь не в степени образованности, а в том, что Орлов сам принадлежал к тому загадочному миру, который для европейцев того времени, не смотря на все усилия России «в Европу прорубить окно», оставался за 7-ю печатями. В родном мире для Орлова не было ничего сказочного и завораживающего в бутафорском смысле слова. Турция, Персия и тем более Сибирь являлись не отвлеченными понятиями, а вполне конкретными, знакомыми частями света. В Турции жили враги, в Персии — соседи, а Сибирью, как известно, «прирастало богатство России».
Таким образом, герой, явившийся из несколько другой культурной среды, оказался совершенно не восприимчив к «бриллиантовому дыму», витавшему вокруг принцессы Володимирской. Он смог играть там, где другие теряли голову, и не смог полюбить там, где роковое чувство было неизбежно для европейца.
Нельзя сказать, чтоб самозванка не пыталась изменить ситуацию, но делала это методами, испытанными на других поклонниках, а в данном случае действовал принцип: что для русского хорошо, то для немца — смерть. Сработал старый механизм, но в обратном направлении: не принадлежа полностью европейской культурной традиции, Орлов не мог принадлежать и «авантюрьере», стать ее рабом. Стоит ли упрекать человека в противогазе за то, что он нечувствителен к иприту?
9
Екатерина II: Замужем за Российской Империей
«…Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника… Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую»
В любом произведении из круга персонажей первого плана всегда выделяется главный герой. Среди друзей в «Трех мушкетерах» д'Артаньян все-таки для Дюма ближе других, в «Войне и Мире» Толстого из всего многообразия ведущих героев читатель постоянно удерживает в поле зрения Наташу Ростову. Но бывают главные герои, которые как бы не выставляются автором на первый план, а существуют за спиной остальных персонажей, направляя и их действия. Через такие образы обычно дается характеристика эпохи, нравственная оценка событий, проявляется личное отношение писателя к тому, что он пишет. Для книги Радзинского этим персонажем является Екатерина II.
Она выступает не только как важная часть любовно-этического треугольника вместе с Орловым и Таракановой. Императрица действует на страницах романа самостоятельно, раскрываясь перед читателем как правительница и как женщина. Нельзя сказать, чтоб разрабатывая ее образ писатель воздержался от фактических ошибок. С ними, как и ранее, дело обстоит хорошо. Чтобы читатель почувствовал степень их концентрации на странице авторского текста, приведем безобидный пример — описание Радзинским утра Екатерины II: