Страница 29 из 41
Теперь он имел возможность увидеть живого революционера. Но Лешка растерялся: слишком неожиданным было это предложение.
— Нет, Зося. Сегодня поздно. Как-нибудь в другой раз… — ответил Леша.
Они расстались.
На Замковой было светло и людно. По древней улице города гуляла молодежь. На Гоголевской — уже затишнее, а на Покровской и Задулинской — только редкие фонари мерцали в темноте.
Страшновато было идти мимо кладбища. Хотя Лешка и не был из числа трусливых, все же озирался по сторонам. И чтобы подбодрить себя, запел «Взвейтесь кострами».
С этой песней он и дошел до самых ворот дома.
Во дворе Лешка вздохнул с облегчением. Зиська бросилась к нему под ноги, стала лизать руки. Окна дома были освещены. В одном из них Лешка увидел Янку. Он делал уроки. В другом — самовар на столе, за столом отец и Лачинский. Малышей мать, как она говорила, загнала на куросадню3.
По понедельникам, когда в театре был выходной, Лачинский приходил к Сенкевичам, чтобы поговорить о том, как жилось раньше и как теперь живется. Лешке не нравились рассуждения Лачинского. «Вот в те времена бывало: в театре богатая публика, туда повернешься, сюда — и в кармане звенит. А теперь — одна шантрапа. На лимонад не даст», — любил повторять он. Отец спорил с соседом, даже в глаза называл его «панским холуем». Лачинский вскакивал и, заявив, что ноги его тут больше не будет, со злостью хлопал дверью. А в следующий понедельник опять приходил, и повторялось все то же самое.
Уже в сенях Лешка услышал — за столом спорили. Говорил Лачинский:
— Ни сеялок, ни молотилок вы изготовлять не сумеете. Нет у вас на заводе головы.
— Господина фабриканта… Грюнберга.
— Вот, вот. Это была голова! Предприниматель. Немец, образованный, культурный. Подашь ему шубу — и в руке бумажка хрустит…
— Тебе он на чай давал, а рабочих обдирал как липку.
— А что твой Братков? — горячился Лачинский. — Придет в театр: «Здравствуйте, товарищи». Посмотрел спектакль: «Спасибо, товарищи». И пошел. Ешь сам свое «спасибо», товарищ директор. «Спасибо» в карман не положишь. И в рюмку не нальешь. Господин Грюнберг поил всех артистов. И нам, служивым, перепадало…
— С панского стола.
— Пусть, но перепадало…
— Гордости у тебя нет, Максим. Мать увела Лешку на кухню кормить.
— Садись, сынок, здесь поешь. Лачинский где-то взял чарку и по старому режиму плачет…
— Братков — рабочий, такой же как и мы, — доносился в кухню голос отца. Спорщики не унимались.
— Вижу сам, что рабочий, не граф. К тому же малограмотный. Говорят, секретарша Грюнберга помогает Браткову в чертежах разбираться. Как же он может заводом руководить! Это ж машины, техника…
— Технику и машины Братков как раз знает. Мозолями ее чувствует…
— Э-э… Что вы там чувствуете! Темные люди. Разрушать только можете. Такой завод разнесли по винтику…
Отец Лешки возмутился:
— Кто разнес?
— Вы, а то кто ж?
— Твой господин Грюнберг, вот кто. Которому ты шубку подавал. Он и разнес.
— Сам, своими белыми ручками? — хихикнул Лачинский.
— При помощи таких лизоблюдов, как ты! — вскипел Лешкин отец.
— Ну, все. Разговор, наконец, окончился, — сказала мать.
И действительно. Лачинский хлопнул дверями и, ругаясь еще во дворе, вышел на улицу.
А Лешка уже в кровати вспомнил человека с зонтиком, которого как-то встретил в сквере. От него первого он услыхал фамилию — Братков. Значит он и та женщина говорили о директоре завода «Металлист», — засыпая, думал Лешка.
Наступила скучная осенняя пора. Ветер посрывал листья с ольховых деревьев в яру и оголил сады. А дожди прибили опавшую листву к земле. Непрестанный дождь загнал ребят в дощатник, где когда-то стояли дрожки. Здесь можно было хоть на «голове ходить» и Лешкина мама не ворчала: «Угомонитесь ли вы наконец?»
Сюда прибегал и Вася. Лачинская, присмотревшись к Юрке и Леше, убедилась, что пионеры не научат сына плохому.
Вырвавшись на волю, Вася и впрямь «ходил на голове» — делал стойки, сальто…
— Не мешайте, — сдерживал он малышей, которым тоже хотелось постоять на руках. — Мне нужно тренироваться. Здесь только и могу…
Если бы его мать видела, какие он выделывает трюки, схватилась бы за сердце.
Из деревни приехала Лешкина сестра Янина, гостившая у тетки. Ей там было хорошо. Тетка заботилась о ней, как о родной дочери. Первый стакан парного молока — гостье. Яичко, сметана, вершки — тоже ей. Мать знала, куда посылала любимую дочку в тяжелые голодные годы. Да и дома Янину не обижали.
— Она же у нас единственная, — урезонивала мать мальчишек, когда они начинали бунтовать: «Все Янине да Янине…»
— Почему единственная? А Катя?
— Катя еще сопливая, — ворчала мать, — а Янина — барышня на вылете. Оставит нас — будете жалеть.
Кому-кому, а Янине мать давала лишний часок поспать и работой не загружала. А уж если обновка — в первую очередь ей. Сама мать в детстве и юности нагоревалась и хотелось ей, чтобы дочь эти годы вспоминала добрым словом.
Расходы с приездом Янины в семье возросли, и мать присматривалась уже к Лешке: не пора ли его устроить на завод? Паренек вырос за лето, хоть и остался худощавым.
Янина поступила на подготовительные курсы в пединститут. В свободное от занятий время в дощатнике собирала детей, читала им книжки. Она была красивая, непоседливая, умела увлечь, уговорить, убедить. Ей даже удалось Листрата заинтересовать. Но, перед тем как войти в дощатник, он спросил:
— А того антихриста там нет?
— Какого антихриста? — удивилась Янина.
— Который с красным галстуком.
Впервые Листрат услышал художественный рассказ. И он взволновал его. Дома пересказывал матери все, что читала Янина. Услыхал старший Дудин. Сунул под нос сыну здоровенный, как гиря, кулак:
— Попробуй еще хоть раз послушать то, что пишут в тех антихристовых книжках… Приехала кансамолка… Мало пильенеры глаза мозолят? Чтоб твоей ноги больше там не было!
Но так сталось, что почти все соседи, и старые и малые, начали заглядывать в дощатник Сенкевичей. Смотрели, удивлялись. Даже Дудин не выдержал, пришел, а потом чертыхался:
— Антихристы, чего выдумали…
А все Вася. Однажды он принес целый рулон театральных афиш и плакатов. Каких там только не было картинок и фотографий! И портреты артистов, и сцены из спектаклей…
— Где ты это взял? — спросил Юрка.
— Татка с театра приносит. У нас вся кладовка ими забита.
— Давай их развесим, — предложил Лешка. Ребята взялись за работу. Прибили к стенкам яркие плакаты и афиши. Как раз и гвозди с большими шляпками нашлись. Красиво и уютно стало в дощатнике. И уходить не хотелось.
Мать как-то зашла проверить, что это дети притихли, и ахнула:
— Как в клубе!
Потом стали заглядывать соседи. И тогда у Юрки родилась идея:
— Давайте подготовим представление. Спектакль будет платный, по пятаку за билет. И тогда скорей соберем деньги на «монтекристо».
Оставалось найти пьесу, наметить исполнителей и начинать репетиции.
Зинаида Антоновна привела Лешу в отдаленный угол сада над самым яром и сказала:
— Вот здесь и будем копать…
Неподалеку лежала куча почерневших листьев и мусора. Все это надо было собрать и закопать, чтобы снег лег на чистую землю. Правда, листья можно было сжечь, но когда они сгорят, такие мокрые… А ждать, пока высушит солнце, малая надежда.
Утро выпало пасмурное. По небу низко плыли дождевые тучи. Яр окутала мгла.
Зинаида Антоновна ушла за лопатой для себя. А Лешка начал копать в указанном месте. Черный пласт земли поддавался легко, и вскоре паренек добрался до глины. Копать стало тяжелее. Лешка сбросил куртку, расстегнул ворот рубашки. Белесая чуприна его взмокла. На переносице появились мелкие капли пота. Они становились все крупнее, стекали по щекам, а одна даже повисла на кончике носа. Лешка смахнул ее и выпрямился.
3
Курсадня — насест (бел.).