Тракт. Дивье дитя

Ведь в действительности, если быть честным до конца, эта самая природа – человеку враг. То, что мешает. Пока возьмешь, что тебе надо – семь потов сойдет. А здесь…

О да! Здесь и подавно…

– О чем ты задумался, Федя? – робко спросила Сонька.

Скучно сидеть со мной, бедняжке, подумал Федор. Уже извелась – хотела вышивать по канве, но вышивать темно, а лампу не посмела зажечь, чтоб, не дай Бог, не помешать мне размышлять. Так вот и путает нитки, ковыряет иглой свое вышиванье, посматривает, вздыхает… Нервничает. Не понимает, как человек может молчать больше одной минуты.

– Вели поставить самовар, Соня, – сказал он. – Чаю хочется.

Софья Ильинична засуетилась, вскочила, бросила канву, закричала: «Таня! Таня!» Федор потянулся и зевнул. В усадьбе Штальбаум было неплохо, спокойно было, тепло, уютно – одна беда, скучно.

В гостиную вошел лакей Никифор, ленивый дурак с толстой мордой, которого Федор мечтал сразу же после свадьбы с Сонькой рассчитать и отправить в деревню. Потоптался у дверей и покашлял, изображая особенную лакейскую деликатность.

– Барыня, там Федора Карпыча Игнат приехавши, – доложил он наконец, выдержав подобающую паузу.

– Зови, – приказал Федор.

По лицу Софьи Ильиничны было хорошо заметно, что Игната ей видеть не хочется – не любит она его, да и считает, что с женихом надо непременно сидеть наедине, но, во-первых, кому интересно, что хочется Соньке? А во-вторых, он хорошо сделал, что приехал, не стал дожидаться Федора дома – все не так скучно будет до ужина.

Игнат вошел, приглаживая волосы, мокрые от снега. Вид у него был какой-то чудной – слишком возбужденный, что ли? – и Федор спросил, что случилось, с настоящим любопытством.

Игнат развел руками, усмехнулся.

– Представляешь, Федор, меня сейчас до самой усадьбы волк провожал.

Софья Ильинична побледнела, уронила пяльцы.

– Как – волк? Рядом с домом?

Федор рассмеялся.

– Любопытно. Прямо-таки – провожал? А ты что, перетрусил? Волка испугался? Да, Игнат, не ожидал я от тебя. Смотри не помри от страха, как Кузьмич.

– Да ладно тебе, – Игнат рассмеялся в ответ. – Просто действительно странно. Я на вырубку ездил – и еще там его заметил. Думал – собака. Здоровенная зверюга, почти черный, ну – вот, – и провел рукой у бедра, – вот такущий в холке, не меньше. Я так не присматривался особенно. Антон сказал, что мужиков все равно нынче было немного – еще не очухались после истории с Кузьмичом, да этот дьячок, сумасшедший, всех переполошил… Спасибо, что батюшка в воскресенье вправил им мозги, хоть один умный человек нашелся. Ну так вот, я послушал и поехал сюда, сказать, что…

– Полегче, – перебил Федор, показав глазами на перепуганную Софью Ильиничну.

Игнат понимающе ухмыльнулся.

– Сказать, что к завтрему все образуется, я имею в виду. Ну вот же, поехал – и еще раз пять видел этого волка. Ну не поверишь, Карпыч – не иначе, как бежал наравне с лошадью. Я хотел подстрелить его да тебе показать – в жизни не видал таких здоровых – да на смех из обоих стволов и смазал.

– Эх, ты, стрелок!

– Да ничего, зато Софья Ильинична летом девок пошлет патроны собирать. Небось, вырастут там, где я посеял.

Теперь к смеху мужчин присоединился и робкий смешок Софьи Ильиничны.

– А что же, Игнат, – сказала она, конфузливо улыбаясь, – волк к самой усадьбе подошел?

– Точно, – подтвердил Игнат. – Только в ворота не забежал.

Софья Ильинична взволновалась не на шутку.

– Ну что же это, Федя? Надо же мужиков собрать, пусть устроят на этих волков облаву или что… Это же страшно… А что если они забегут за ворота? А если на кого-нибудь кинутся?

Федор с Игнатом совсем развеселились.

– Ну что ты, Соня, – сказал Федор, снисходительно улыбаясь. – Волки не нападают на людей, особенно нынче, когда зима едва началась. Это сказки. Волки сейчас сытые, ленивые…

– А как же этот черный?

Игнат пожал плечами.

– А позволите мне закурить, Софья Ильинична? – сказал, доставая портсигар. – Среди волков тоже встречаются всякие. Может, этот попался любопытный… или бешеный…

– Бешеный? – Софья Ильинична опять побледнела.

Мужчин одинаково позабавил ее страх.

– Софья Ильинична, – сказал Игнат, – бешеные звери живут недолго. Бешенство – это просто болезнь, как тиф у людей, тоже заразная. Они скоро подыхают.

– Прости, Федя, мне неспокойно, – пролепетала Софья Ильинична со слезами в голосе. – Я боюсь… ты знаешь, мне уже несколько ночей снятся волки. Как они выглядывают из-за ограды, какие у них желтые глаза – как фонари… Феденька, пожалуйста, вели мужикам, пусть они устроят облаву, пожалуйста…

Ну вот, давайте теперь все вместе толковать ее сны, подумал Федор, скрывая раздражение.

Игнат бросил окурок папиросы в камин.

– Софья Ильинична, – сказал он таким тоном, каким обычно успокаивают детей, – я вам сам этого волка привезу. Такого большого и страшного – и мы с Федором Карпычем снимем с него шкуру и сделаем вам коврик у постели. Хотите волчий коврик?

Софья Ильинична бледненько улыбнулась.

– Ах ты, дамский любимчик, – сказал Федор с самой фатовской миной, какую смог соорудить. – Что это, уж не пытаешься ли ты подольститься к моей невесте?

И с удовлетворением отметил, как пухлые щечки Соньки порозовели от наслаждения, а глаза заблестели. Страха как не бывало. Много ли им надо, подумал с брезгливой насмешкой. Только намекни на неземную любовь и ревность – и дело готово. Простая психология.

И встретился глазами с взглядом Игната, понимающим и циничным.

Тьма сгущалась и сгущалась; снег все порошил, кутая деревню в белую пухлую вату. Сумерки потихоньку валились в ночь, и ночь наступала тревожная. У Николки в ту пору вдруг стало нехорошо на душе, будто надвигалось что-то – тревога и заставила стража покинуть лес.

За Егорку он разволновался; вроде как взглянуть на него захотелось, убедиться, что все путем идет. И то сказать, пуля какой-нибудь сволочи может убить даже кровного хранителя, если дивий дух в тот миг облечен в смертную плоть – каково же тому, у кого одна только смертная плоть? Он же весь на виду, Егорка, весь открыт, всем уязвим, и только Государю ведомо, в лес ли уйдет его дивье естество. Друзей надо загодя оберегать; если что случится – слезами изойдешь, а поздно будет…

Николка скользил над снегом невесомой тенью, и пороша украсила барскими мехами его полушубок. Запахи человечьего жилья, тревожные и опасные, раздували ноздри стража, как раздували бы ноздри волка. Он искал в темном снежном холоде след Егорки, нашел, пошел по нему в глубоком сумраке длинного порядка, освещенного лишь тусклыми огоньками окон – и вдруг тонкая струя другого запаха остановила Николку.

Сквозь дух дыма, снега и близкого леса отчетливо запахло ладаном. Вовсе нехороший запах с Николкиной точки зрения.

Церковный ладан пахнет иначе. Дымом, да смолою, да свечным воском, да углем, да еще чем-то неопределимым. И то неприятно для лешака – удушливо и тяжело. То ли смерть на ум идет, то ли ложь… Но морозный ветер доносил вовсе не церковный запах.

Слишком чистый да сладкий. Зовущий, навий, обманный. О таком-то Николка только слыхал, да и то – мельком.

Навьё близ чистого леса не показывается. Остерегается. А нынче, по всему видать, совсем потеряло опаску: бродит по живой деревне, как по заброшенному погосту – и горюшка ему мало! Хотя, кто его знает, что у них тут делается, в человечьей деревне!

Никогда Николка ходячих мертвяков не видал. Поглядеть пошел – то ли из любопытства, то ли из лешачьего беспокойства за живое. И то сказать – когда Николка тех, что под землей, позвал, у Егора изрядно екнуло сердце, а тут… прознает, что мертвяк по деревне шастает, осерчает или огорчится. Надо поправить это дело – даже если трудно будет поправить.

Нави Николка был приучен гнушаться. Навь – она лесной закон не признает. Навь – она с людьми, между людей, рыскает в ночи, ищет себе поживы в людской крови да в людской жизни. Не Государево это, а потому – не настоящее.